Все рассмеялись: государь любил и умел складно шутить.
— Ишь как ты обгорел, — заметил Фёдор, глядя на Автонома. — И борода вылезла.
— Как не обгореть да и обородатеть. Эвон, солнышко-то с неба ровно не слазит, темнит да волос тянет.
— Патрик-то Гордон с полком своим небось уж близ Азова, — сказал Пётр. — Скорым маршем двинул. Да и Шереметев с конницею, должно, уж казаков поднял. А мы ещё до Царицына не доспели. Умедлились. Да ещё оттоль переволочь.
— До нас пощупают турка, а мы его щекотать зачнём, — хохотнул Автоном.
Царский повар Ерофеев выглянул из камбуза, позвал:
— Государь-батюшка, пожалуйте ести.
— Какой я тебе батюшка, — буркнул Пётр, нехотя откачнувшись от борта, — айдате со мною трапезовать ради кумпанства. Вот и брудер Франц.
В самом деле, на длинных тонких ногах, казавшихся ещё тоньше из-за обтягивавших икры белых чулок, в щегольском цивильном камзоле, показался Лефорт.
Трапеза была почти солдатской. Пили рейнское из оловянных кружек — стекло и серебро Пётр запретил брать в дорогу.
— За здоровье государя нашего! — провозгласил Фёдор. С глухим стуком сомкнулись кружки.
— Эх, звону нет, — недовольно произнёс Лефорт. — Питье без звону пресно.
— А как питья не станет? — и Пётр подмигнул.
— Того не может быть. Что мы, турки? Без пития и виктории не одержать, — огорчился Лефорт. Он был, по выражению князя Бориса Куракина, дебошан французский, хотя родом был швейцарец, что, впрочем, было несущественно. — Вот коли возьмём Азов да поставим там гарнизоны, можно будет расслабиться и отъехать в Европу. Не для развлечения, нет, — поправился он, — для дела, для научения. Как ты на это смотришь, мингер Питер?
— Охочь давно, — отозвался Пётр, — Науке корабельной выучиться у голландцев да и мастеров-корабелов завербовать, иных искусников для заведений разных заводов. Ровно дремлем мы. Доходят до нас толчки европейские: пора-де вставать.
— Верно, государь Питер, — оживился Лефорт, — очень верно: пора просыпаться! Всего в твоём царстве в избытке, однако ж всё лежит неподъёмно.
— Интересу нет, — вмешался Фёдор, — а коли нет интересу, нужда не приспеет.
— Вот я и мыслю вытрясти сей интерес, — тряхнул головой Пётр. — Токмо трясти с натугой придётся. Подыму всех.
«И потрясёт. И подымет», — уверился про себя Фёдор, Он испытывал к своему государю и господину отнюдь не верноподданнические, а скорей отцовские чувства. Подобные тем, которые испытывают к старшему сыну, в котором воплощена вся надежда. Он готов был идти на любые лишения, претерпеть любые опасности ради него и вместе с ним. Откуда в нём столь великая непоколебимость, зрелость мысли и чувства много пожившего человека?! Его отец царь Алексей Михайлович был богомолен, степенен, чадолюбив — оставил по себе шесть дочерей и пятерых сыновей, но, признаться, звёзд с неба не хватал. И Фёдор в который раз задавал себе вопрос: откуда в Петре таковая незаурядность? Матушка его, вторая супруга царя Алексея, ни умом, ни талантами не блистала, разве что её дядька и воспитатель, боярин из новопоставленных Артамон Матвеев был человеком незаурядным, широких взглядов, что в нём заметил и оценил царь Алексей. Но то воспитатель! Талант дан от Бога, а не от воспитания. Тупицу, сколь ни бейся, в таланты не выведешь...
Так, ни к чему не придя, остался со своими мыслями. А флотилия тем временем расставалась со светлыми водами Оки и стала пересекать тёмные воды Волги. Впереди был град Нижний Новгород. Не больно-то он древен: четыре века назад основал его князь Юрий Всеволодович, да триста лет тому как приписан он к Москве. Но хорош, хорош. Эвон Часовая гора манит своим кремлём и церквами.
Оживились все на стругах: грядут высадка, торг, свежи и провиант. На берегу царя ждало письмо князя-кесаря и потешного короля Прешбургского Фридрихуса — Фёдора Юрьевича Ромодановского о делах на Москве. Пётр не помедлил с ответом:
«Мин херр кених! Письмо Вашего Превосходительства, государя моего милостивого, в стольном граде Прешбурге писанное, мне отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить, для чего и ныне посланный чаек за ваши многие и тёплые к Богу молитвы, вашим посланием и нашими трудами и кровьми, оное совершить. А о здешнем возвещаю, что холопи ваши, генералы Автамон Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войски дал Бог здоровы и намерены завтрашнего дня иттить в путь, а мешкали для того, что иные суды в три дня насилу пришли, и из тех многие, небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, насилу пришли». Написал, ухмыльнулся, запечатал своей царской печатью и отправил с гонцом.