— Отчиняй, человече! Слово и дело государево!
Калитка со скрипом отворилась. Сержант светил фонарём в лица. Узнал: государева Стремянного полка пятисотский Ларион Елизарьев и пятидесятник Григорий Силин.
— Буди государя, — сказал Елизарьев, заводя своего взмыленного коня, — да пусти нас куда ни то в тепло. Морозно ведь.
Коли такой аларм, надо будить, хоть и боязно. Видно, и впрямь слово и дело.
Вскоре выглянул Пётр во всём нижнем. Сна на нём не было.
— Говори, Ларион.
— Беда, великий государь! Иван Цыклер злоумыслил тебя порешить. И заговор составил: нас с Гришкой хотел втянуть. Мы его слушали да головами кивали, а как он отошёл да спать завалился, мы на коней, тебя упредить, чтоб один не ездил никуда. А подговаривал он при нас Ваську Филиппова тебя изрезать да Фомку Ефремова из пищали в тебя пальнуть. А ещё Преображенское подпалить.
— Ступайте в караульню да поснедайте там чем бог послал. Ужо я распоряжусь.
Заговорщики были повязаны. Пётр вспомнил, что Иван Цыклер был приближен Софьей и Шакловитым, но потом будто бы раскаялся да и перекинулся на сторону Петра. «Змей потаённый, — скрипя зубами, думал он, — чуял я, что затаился он, притворщик. Указал послать его в Азов, а он звон что задумал, заместо Азова зажечь бунт».
Такова натура — мгновенно раскалился. Повелел князю-кесарю учинить строжайшее следствие и сам при нём присутствовал.
А в памяти... Да, в памяти живо воскресло то, давнее, однако неизглаженное. Да и можно ли такому изгладиться, да ещё в цепкой детской памяти? Ему тогда и десяти лет не исполнилось. Ужас того дня — 15 мая 1682 года — проник в каждую клеточку и отозвался нервным тиком. На его глазах обезумевшие стрельцы бросали на копья, рубили саблями и бердышами дорогих ему людей, братьев матушки Натальи, Артамона Сергеича Матвеева, многих-многих. Едкий запах человечьей плоти и крови трепетал в его ноздрях. Казалось ему, он никогда не отпустит, не развеется.
Всё это зажглось и горело в нём сейчас. Нет, он никогда не остудится. Он терпит стрельцов до поры до времени. Он отодвинет их от себя, отказав им в доверии раз и навсегда. К тому ж они никудышные вояки, и в их рядах постоянное гнездо заговорщиков.
Вырвать. Вырвать с корнем! Батюшка им мирволил — другого войска у него не было. А они все и сторговались, обрюхатели, несут службу спустя рукава. А этот Цыклер! Он из иноземцев, а уж выслужил себе полковничий чин и дворянство. Азов ему оказался не по нраву, желает обретаться на Москве, сытно есть и бражничать. Будет ему всё дано: жрать будет расплавленное олово, а пить конскую мочу. Самой лютой казнью надо извести заговоры и крамолу.
Он скрипел зубами, придумывая, какой казнью казнить Цыклера и его соумышленников. Казнь должна быть лютой, дабы запомнилась на многие лета.
— Но у сего ядовитого растения должны быть и плоды и семена. Доискаться! — гремел он. — И Лопухина непременно замешана. Умаления своего они не потерпят, за Дуньку свою вступятся. Всенепременно доискаться!
Застенок был устроен в Преображенском. Там были все пыточные орудия: дыба, колесо, жаровня, щипцы, колодки, ну и плети, батоги, кнуты и иная мелочь; распоряжался всем этим хозяйством князь-кесарь, он же король Фридрихус Прешбургский Фёдор Юрьич Ромодановский. Он был суров и не ведал жалости. Да и о какой жалости можно помыслить, когда дело идёт об умышлении на жизнь самого государя?
Отбытие Великого посольства отлагалось. Впрочем, ненадолго; велено было всё увязать, разместить и, не дожидаясь десятского Петра Михайлова, трогаться. А уж Пётр Михайлов как-нибудь обоз догонит.
Взяты были к допросу Цыклер и Филиппов. За ними после последовали окольничий Алексей Соковнин, родной брат известной раскольницы боярыни Федотьи Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой, боярич Фёдор Пушкин, отца которого Пётр тоже заслал в Азов воеводою, что воспринималось как незаслуженная опала.
Заговорили на дыбе. Цыклер-де похвалялся: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то, оставя ту службу, с донскими казаками пойду к Москве для её разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин».
Ваську Филиппова он подстрекал: «Как государь поедет с Посольского двора, в то время можно вам подстеречь и убить, изрезать его ножей в пять».
Подьячий те признания записывал. «Был я у Алёшки Соковнина, — говорил Цыклер, — и он меня спрашивал: каково стрельцам? Я сказал, что у них не слыхать ничего. Алёшка к моим словам молвил: где они, блядины дети, подевались, где они пропали, можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около посольского двора ездит одиночеством».