Когда читал это Зорин, нашла на князя икота. С чего бы это — со страху либо с умиления? Да нет, потом он понял: Зорин потребовал, чтобы боярин Шеин зачёл сие челобитье перед всем своим войском.
— Сие не можно, — наконец выговорил князь. — Ик... ик... сие не можно, — повторил он.
Дело заваривалось круто. Францко Лефортка — первейший друг царя, а на него падает обличение. Это всё равно что обличать самого царя. Это злокозненный умысел, это государственная измена, это ниспровержение власти и закона. Ясное дело: всякие переговоры не то что бесцельны — они опасны. Тут должны говорить не люди, а пушки.
Повелено было служить молебен за победу над супостатами. Протоиерей Акинфий заколебался было:
— Господине, как же так, то есть не супостаты, а русские воины. Заблудшие овцы. Их надобно пасти добрым словом, увещанием.
— Какое такое увещание, отец Акинфий! То бунтовщики. Восстали они противу государя! Нет им пощады! — совсем уж вызверился Шеин. — Служи как сказано, и всё тут!
Делать нечего. Вышел протоиерей с причтом и хоругвями к растянувшемуся в поле войску, взошёл на дровяной помост и слабым голосом провозгласил:
— Крепость и держава мужественная, буди твоим людям пренепорочнам, сила и оружие и меч обоюдоострый супротивные полки да посечёт... Но стена неразрушимая и непобедимая стойте противу супостатов, лютых и безбожных шатания...
И вдруг осёкся. Всё это вылетало из уст его как бы само собой, а тут нежданно вмешалось сознание... Какие же они безбожные? Все возросли в лоне православной церкви, все крещёные и свято обряды чтущие. Нет, это не те слова! А какие те? Он совершенно запутался и не знал как быть.
А тут ещё отец дьякон, маша кадилом, громко возглашает:
— Господу помолимся! — Шепчет: — Ну же, отче, ну же. Эвон уж и воевода спешит к нам, недоумевает...
Шеин скорыми шагами приблизился к протоиерею и начал укоризненно:
— В людях смущение. Что это вы, отец Акинфий, запнулись? Или вам квасу испить надоть?
Отец Акинфий не отвечал. Лицо его то багровело, то остывало. Наконец он очнулся и хрипло продолжил первое, что пришло ему в память:
— Отче щедрот, пристанище милосердия! Человеколюбия неистощимый источник! Гордым противляйся, смиренным же дай благодать. Его же державою содержится вся тварь...
«Господи, что это я? — испугался он. — Куда это меня занесло? » На мгновение он замолк, но потом память подхватилась и стала выдавать ему всё, что лежало сверху:
— Боже истинный, благоприимным и милосердным оком призри на люди твоя согрешившия и отчаявшия, и ниспошли на ны милости твоя богатыя, пощади наследие твоё...
Он снова споткнулся: перед глазами стояла какая-то муть.
«Кто меня слышит?» — вдруг с отчаянием подумал он.
Над ним был не купол храма, а голубой бескрайний купол неба, а перистые облака напоминали крылья ангелов в полёте. Перед ним колыхалась людская шеренга.
Близ него топтался причт с недоуменными лицами. Верно, решили: жар в голову вдарил, вот батюшка наш и сбился с панталыку. Замешательство продолжалось не более минуты. Затем отец протоиерей воспрянул и жиденьким голосом повёл службу к окончанию:
— И даровай им за преимущую благость и долготерпение их победу над беззакония и согрешения, полное одоление над супостатом. Прийми и наши молитвы со благоволением и кротости, яко с нами твоими непотребными рабы. Во имя отца и сына и святого духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!
— Аминь! — нестройно отозвались пономарь и псаломщик, но их всех покрыл густой бас дьякона, раскатившийся над головами:
— А-а-минь!
— На колени, на колени! — заорал князь, стоявший перед строем.