— Вот пущай попы да монахи жалость свою покажут — сие по их чину, — бросил Пётр. Разговор принял нежелательный оборот. Головин поспешил переменить его.
— Посылать ли гонца в Москву, дабы оказали государю своему надлежащую встречу?
— Ни в коем разе, — бросил Пётр, — концы в воду упрячут. Я же мыслю нагрянуть врасплох. Укорот им учинить.
Головин не знал, кого имеет в виду царь под «ними». Князя кесаря и боярина Стрешнева или же воеводу Шеина, мятежных стрельцов. Но перечить не стал. Царская воля — державная воля.
Обнимались на прощание Пётр и Август, клялись в вечной дружбе. И увенчали прощальный час переменою одежды. Уж как Август влез в камзол Петра — один Бог знает. Небось, расползся он по швам с безумным треском. Зато Пётр легко поместился в камзоле Августа. Да ещё шутил, что ещё одного такого, как он, можно вместить.
Однако делать нечего. Так мешком и болталась одежда короля польского и саксонского курфюрста на русском царе.
— Конечно, он двумя государствами правит, — продолжал шутить Пётр, — стало быть, и платье у него шито на двоих.
Тишком въехали в Москву.
Глава четырнадцатая
КРОВЬ ЗА КРОВЬ!
Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним,
а праведник смел как лев. Скрывающий свои
преступления не будет иметь успеха;
а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован...
Как рыкающий лев и голодный медведь, так
нечестивый властелин над бедным народом.
Мир — хорошо, однако притом дремать не надлежит,
чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами.
Был предзакатный час, когда запылённая кавалькада подъехала к Петровским воротам. Уж стаи галок стремились на ночлег, уже Москва полудремала, и стражники у ворот складывали свои алебарды возле будок. Уже и звонари на колокольнях вразнобой сзывали христиан к вечерне, И всё гляделось мирно и благолепно.
Царя никто не ждал — как ему и хотелось. По первости он было велел везти себя в Кремль, но уж за воротами передумал и указал править в Преображенское. Там все власти, там есть кому держать ответ и есть кому докладывать.
Переполох был только на заставе. Впрочем, царя не признали, решили, что пропускают боярский выезд. Но откуда следовали сии бояре и почему не предупредили о столь многолюдном кортеже, так и осталось невыясненным. Да и любопытство стражи не простиралось столь далеко.
В Преображенское прибыли ещё засветло. Вахта у ворот стала окликать:
— Кого впущать, кто едет?
— Государь царь Пётр Алексеевич, — приветствовал Головин.
— Это кто там шуткует?! — разъярился сержант при карауле. — Наш государь в Неметчине. Вот я вас!
Погрозивши, он выглянул в калитку. Завидев столь великий обоз, грозно нахмурился. Но в ту же минуту, узрев Петра, вылезающего из кареты и разминавшего затёкшие ноги, ахнул, выпуча глаза. И на весь двор заорал:
— Государь! Государь прибыли!!
— Государь, государь, государь! — перекатывалось из конца в конец.
Пётр и его спутники вмиг оказались в центре круга гомонящих улыбающихся людей. Тут были слуги и господа, преображенцы и семёновцы...
С трудом пробилась к нему сестрица Наталья. Повисла на шее, плача и смеясь:
— Петруша! Государь! Цел! Здрав!
— Натальюшка, — обнял он сестру и приподнял лицом к лицу. Чмокнул в губы, тесней прижал к себе — родная душа. Ближе никого не осталось. Сынишка Алексейка мал и несмышлён, к матери его, царице Евдокии, Дуньке, не чувствовал ничего, кроме досады и недоумения. Всё покойная матушка, царствие ей небесное, твердила: стерпится — слюбится. А потом сама же возненавидела скучную недалёкую невестку. Да уж было поздно. Патриарх выговаривал ей:
— Нехорошо, царица, государь пренебрегает супружеским ложем, отстранился от благоверныя царицы Евдокии. И, слышно, завёл себе метреску на Кокуе.
Матушка Наталья передала ему разговор. Пётр осердился:
— Козел старый! Пусть не сует нос не в своё дело. А Дуньке место в монастыре. Уговори её.
Но царица Евдокия заупрямилась, писала супругу своему жалостные письма, называя его самыми ласковыми словами, а себе безвинною страдалицей.
— Вины на ней, вестимо, никакой нет. А только непереносна она, — отвечал он патриарху на его сетования. И наступая на него, гремел: — Царь я али нет?! Волен ли во семье? Хозяин ли?! Ни в чём неволить себя не дозволю!
— Молва, государь, недобрая идёт, — лопотал патриарх.