— Они хотели меня убить, — упрямо твердил Пётр. — Все эти заговорщики — Цыклер, Соковнины да и сестрица Софья. Щадить их? Нет! Раз и навсегда положу конец всем этим заговорам. И чем свирепей с ними обойдусь, тем будет лучше для мира в государстве.
Уже вовсю шли приготовления к казням. И судя по всему, они должны были затмить все предшествующие расправы. О том прослышал патриарх Московский и всея Руси Адриан. И он бы восстал. Но восстал по-стариковски, будучи немощен и дряхл.
Был он десятым патриархом: по кончине патриарха Иоакима занял патриарший престол в 1690 году. До этого пребывал архимандритом Чудова монастыря, бывшего в Кремле и почитавшегося как бы патриаршим, а затем занял кафедру митрополита Казанского и Свияжского. Там он сочинил для духовников и для паствы многоумное сочинение под заглавием: «О древнем предании святых апостолов и святых отцов, како подобает православным христианам на знамение креста на лице своём руки свои персты слагати, и кия слагати, и како на себе оный изображати».
Ещё сочинил он похвалу бороде яко символу христианского смирения. И по сей причине был он царю Петру великий супротивник и поначалу негодования своего не скрывал, ибо супротивность эту унаследовал от покойного Иоакима. И почитал своим пастырским долгом предостеречь молодого царя от еретических заблуждений и отвратить от пагубы иноземщины.
Но царь явно пренебрёг христианнейшими его предостережениями. Более того: ему передавали, что Пётр обзывает его старым козлом и сильно гневается, когда патриарх мешается в мирские дела.
«Ах ты боже мой, — с отчаянием думал Адриан, — небось не бывало ещё на Руси такового царя-нечестивца. Да вдобавок пренебрегающего смиренными советами убелённого сединами старца. А ведь ему только двадцать шестой годок. Что же станется с ним и с бедной Россией, когда он войдёт в пору и загустеет?»
Видя тщету своих усилий и полагаясь на то, что Петра умудрит сам Господь, Адриан попритих было. Но тут явился повод окоротить дерзкого, призвать его к смирению и милосердию. Ибо заповедал Христос прощать грехи наши.
Готовилось чудовищное пролитие крови людей подневольных, невинных. Не сошёл ли в самом деле на русскую землю в образе царя и великого князя сам антихрист, как утверждают староверы, а вместе с ними и простой народ? Не подменили ли в самом деле иноземцы православного юношу своим, басурманским, хуже того — жидовской породы?
Чему и кому верить? Патриарх был в полном отчаянии. Он обратился к ближнему боярину Фёдору Алексеевичу Головину за советом. Тот был приближен к царю и пользовался его неограниченным доверием. Прошёл слух, будто царь хочет сделать его по иноземному образцу канцлером, то есть второй персоной в государстве.
Увы, благочестивый боярин дудел в ту же дуду, что и царь. Он предостерёг патриарха от необдуманных шагов. Он посоветовал ни в коем случае не мешаться.
— Я, — сказал ему боярин, — пробовал было отговорить царя от столь ужасного кровопролития, но Пётр даже замахнулся на меня. Во гневе государь себя не помнит. Николи такого не бывало, чтобы он на меня руку поднял. Будто зверь лютый зарычал: «Молчи! Убью!» И таково мне стало страшно, что я весь задрожал, — закончил Головин.
Но Адриан всё-таки решился. «Ежели суждено мне потерпеть за человеколюбство, то Господь это зачтёт», — думал он. И взяв с собою из предосторожности и для представительства архимандрита Чудовского монастыря Гервасия, соборных протопопов Агафангела и Иринея, равно и нескольких служек, отправился в Преображенское в двух каретах и при одном возке.
Он вёз с собою икону Богородицы «Умягчение злых сердец», надеясь на то, что царь её чтит и оскорбить Приснодеву своим противлением не посмеет. В пути он разговорился с Гервасием, стал ему жаловаться на царя. Гервасий же молчал и никак не высказывался.
— Ты что молчишь, отче Гервасий? — удивился патриарх. — Неужто я не прав?
И так как архимандрит продолжал молчать, стал подозревать нечто... И тогда Гервасий разомкнул уста:
— Ты мне, святейший отец, ничего не говорил, и я тебя не слышал, — и при этом покосился на верного патриаршего служку Ермилу, подремывавшего напротив них, на кожаном сиденье.
— Неужто опасаешься доноса?
— Всего опасаюсь, святой отче, — ответил Гервасий. — Такие ноне времена. Слыхал, небось, про отца Вассиана. Донесли на него, что клал охулку на государя. Так сволокли его туды — в Преображенское, и сам князь Ромодановский ему пятки подпалил, доколе тот не признался.