Царь Пётр был человек великой отваги и дерзости — и об этом надо прямо сказать. Вся его жизнь прошла в бореньях, и, несомненно, по этой причине унесла его смерть.
Так думал Пётр Шафиров. Так думали все, приближённые к царю, наиболее дальновидные и иные. Такие, как Головин. Как князь Борис Алексеевич Голицын. Как князь Яков Долгоруков. По этим качествам ему не было равных в мировой истории. Он шагал через вековые предрассудки со смелостью первопроходца. Но были препятствия, которые он опасался брать, исходя из интересов государства. Однако не станем о них говорить... Замахнуться — да. Показать свою удаль — да. Но не далее, не далее. Далее — стой!
Москва наконец вздохнула. Тяжело, хрипло. После долгой зимы, как после долгой и прерывистой спячки, расправляла плечи, руки, разминала ноги. Всё отекло, и всё требовало движения. Весна была какой-то робкой и даже стыдливой. Трава и дерева медлили переменить форму одежды. Но вот наконец почки распрямились и брызнули нежной клейкой листвою. Налетели стаи скворцов, синиц, снегирей, расцветили ветки, оживили тяжёлый воздух своими песнями.
Весна и людей оживила. Страх мало-помалу сгинул, и появились наконец первые улыбки, как первые цветы. Как подснежники, как пролески, примулы, цикламены... На зелёный покров улиц и дворов высыпали ребятишки и защебетали по-птичьи. А в гривах лошадей, населявших Москву едва ли не наравне с людьми, запестрели алые, голубые, синие, зелёные ленточки — знак близящихся праздников.
Иноземцы уже не опасались ездить по улицам в немецком платье. Их становилось всё больше и больше. Были это торговые люди, были ремесленники, врачи, аптекари, лудильщики — словом, мастеровитый народ, нанятый и выписанный по царскому призыву. Ребятня неслась за ними с криками: «Скоблёные рыла — свинья изрыла!» Но скоблёные рыла появились и в приказах, было немало и скоблёных бояр. Новое входило быстро, направляемое железной волей и рукою царя. Но старое худо поддавалось: оно было морем, а новое — речкой, в него впадающей. Речка же была маловодна, её питали ручьи, всего лишь ручьи иноземщины. Русь стояла на своём! Стояла твёрдо, неколебимо, как стояла века.
Оба Шафирова, отец и сын, ходили в Посольский приказ. Там уже начальствовал Фёдор Алексеевич Головин, его воля, его разуменье!
Зачастили иноземные послы и резиденты — разговоры пошли шибче, равно и дела. Стало тесно: прирубили клеть ко двору, потом ещё и ещё, явились четверо новых подьячих при думном дьяке для вершения горных дел, прообраз будущей Берг-коллегии. Царь рассылал сведущих людей во все концы огромного государства ради опробования тамошних богатств, открытия недр в предвидении их сокровищ. И по-детски радовался, когда приходили вести о открытых рудах либо месторождениях каменной соли. Соль была дорога, её постоянно не хватало. А ведь она была на столе и боярина, и смерда. Сказано ведь: без соли и стол кривой. Хлеб без соли не живёт.
Нужно было всё, и всё дозарезу, точно как при долгой спячке: подавай железо и медь, олово и свинец. Особливо серебро: чеканить новые деньги и с профилем царя Петра, и без оного, главное — чтоб в цене равнялись йохимсталеру, то есть по-русски ефимке. Открывались новые заводы, новые мануфактуры. Пётр добивался, чтобы за море вывозили не только хлеб, пеньку, лес, смолу, мёд и прочее сырьё, но и товар вроде сукна либо пороху...
Пока что оба Шафирова были заняты переводом книг, в обилии купленных царём и вельможами за рубежом, тех, в частности, которые трактовали об извлечении металлов из руд. Но отец похварывал. Он был уже в преклонных летах и изрядно поизносился, обтрепался об острые углы тревожной жизни.
— Я всё повидал и всё испытал, пора и угомониться, — говаривал он. — Пора и на покой.
— Да Бог с тобою, батюшка, — осаживал его Пётр. — Ну что ты станешь делать в дому? Служба тебя держит, а без неё ты зачахнешь.
— Так-то оно так, да только мысль моя каменеет, ищу нужное слово, помню, что оно есть, что оно где-то в моей памяти затерялось, а истребовать его на поверхность никак не могу. Иной раз долго маюсь, да всё понапрасну. А куда слазить, кого спросить — не знаю, потому что не знаю как. Порабощён дух мой, порабощено и тело. Стало быть, конец близок.
— Неужто тебе нас не жаль? Как мы без тебя? — урезонивал его Пётр, будучи не в силах отвратить его от таковых мыслей.