Я взбираюсь на придорожную насыпь, едва успев, как всегда, и переполненный автобус останавливается в клубах газа.
— …Говорит, сейчас придет. Нужно найти туфли. Она говорит, она мигом…
Горе мне; я стою, заливаясь краской; шофер нажимает клаксон, а все пассажиры повысунулись из окон и в ярости машут зонтами.
— Опять эта матушка Ли. Опять потеряла туфли. Эй, давайте там, пошевеливайтесь!
Потом из-за насыпи, снизу доносится нежный и веселый умиротворительный голос матери.
Иду — ау! Вот перчатки потерялись. Погодите секундочку! Иду, мои голубчики.
Наконец запыхавшаяся и улыбающаяся, в помятой, съехавшей набок шляпе и болтающемся шарфе, появляется мама, прижимая к себе корзинки и кошелки, спотыкаясь, продирается через крапиву и, икая, усаживается на свое место.
Когда не ходил ни автобус, ни почтовая повозка, мать отправлялась в магазин за четыре мили пешком и возвращалась домой с полными кошелками продуктов, роняя на землю пачки чая. Когда ей это надоедало, она брала велосипед Дороти, хотя так по-настоящему никогда и не овладела секретами этой машины. Она довольно ловко управлялась с ним во время езды, но ей никак не давались премудрости остановки и отправления. Чтобы она сдвинулась с места, нужно было, чтобы кто-то из деревенских разогнал ее, а чтобы остановиться, она въезжала в живую изгородь. Со страудским кооперативным магазином, где она числилась постоянным клиентом, у нее была достигнута специальная договоренность. Успех предприятия зависел от чуткости слуха и точного расчета времени. Это было красивое зрелище, которое стоило посмотреть. Несясь с горы под уклон, не вращая педалей, и направляясь к главному входу в магазин, она испускала один из своих криков; из боковой двери, промчавшись через весь магазин, выскакивал прошедший специальную выучку продавец и хватал ее. Он должен был быть и молод и проворен, потому что если б он промахнулся, она бы растянулась у полицейского участка.
Наша мать была клоуном, несуразным и романтическим, и никто никогда не принимал ее вполне всерьез. Однако в глубине души она отличалась тонким вкусом, восприимчивостью, неунывающим нравом, который, какие бы удары не посылала ей ее злая судьбина, так и остался до конца незлобивым и не сломленным. Бог знает, откуда она его взяла или как ей удалось сохранить его. Но она любила этот мир и видела его в сиянии никогда не меркнущих надежд. Она была художником, светочем, самобытной личностью и никогда не подозревала об этом…
В самых первых моих воспоминаниях моя мать предстает передо мной красивой, сильной, щедрой женщиной, но за ее нервной болтовней неизменно проглядывала основательность хорошего воспитания. Всего через несколько лет она казалась согбенной и изношенной; ее могучее здоровье быстро подточили начавшиеся затем переживания и голод. На этой второй стадии я и помню ее лучше всего, потому что на ней она задержалась дольше всего. Я вижу, как она, с растрепанными волосами, из которых сыплются шпильки, в мешком сидящем на ней платье, слоняется по кухне, макая сухарь в чашку чая; ее глаза устремлены на какое-то просветляющее откровение, она вскрикивает «Ах» и «Ох» и «Вот, говоря о Тонксе…» или декламирует Теннисона, требуя моего внимания.
С ее любовью к пышному убранству, вечно не застланными кроватями, грудами незаконченных подборок из газетных вырезок, с ее табу, суевериями и болезненной стыдливостью, ее сочувствием к гонимым, ее замечательной величественностью, смертным ужасом перед «благородными» и доскональным знанием всех царственных домов Европы, она была беспорядочным скопищем непримиримых между собой вещей. Служанкой, родившейся в шелках. Несмотря на все это, она давала пищу нашим косным умам, неизменно и незаметно поражая их видением красоты. Истощая наше терпение и изматывая нервы, она непроизвольно открывала нам предметы своей любви, все время развертывая перед нами исполненное такой естественности и такое легкое для нашего понимания представление о природе и человеке, что мы в то время даже и не замечали этого, а вместе с тем оно настолько соответствовало истине, что мы никогда его не забыли.
Когда мне теперь что-то представляется окруженным золотой каймой — смена времен года, сверкающая драгоценностями птица в кустах, глазки орхидей, вечерние озера, чертополох, картины, стихи — испытываемая мною радость — это быстротечная дань ей. Случалось, она доводила меня до предела, но, как я теперь понимаю, через ее своевольный нрав я с рожденья вобрал в себя всю землю.