Сначала она говорила это шёпотом, а когда врач оставил их наедине, более громко, опустив взгляд, она погладила руку юноши, а когда подняла лицо, то буквально уткнулась в его широко раскрытые глаза.
— Я в раю? — прошептали его губы.
Радость вспыхнула в груди Женевьевы, и это тут же отразилось в её глазах, она торопливо ответила.
— Нет, Федя, ты в больнице лежишь, и находился без сознания уже четвёртые сутки.
— Но тебя же убили бандиты, Женя?
— Нет, ты ошибся, я просто была в беспамятстве, меня пуля контузила и кожу рассекла, я упала и потеряла сознание, видишь, у меня пластырь на виске? — и она повернула к нему раненую голову.
— Вижу, но не верю, я в раю, просто в раю, а ты ангел, что принял обличье моей любви.
Женя смотрела на Фёдора, на его блуждающие глаза, ещё полностью не отошедшие от шока, и понимала, что ей нужно сделать сейчас что-то такое, чтобы он поверил ей, а то он снова впадёт в беспамятство и неизвестно когда очнётся, и очнётся ли вообще. Женевьева испугалась и сделала то, что, по её мнению, должно было обязательно убедить Фёдора, что она жива.
Взяв руку Фёдора, она внезапно приложила её к своей груди и нажала на неё, чтобы он в полной мере ощутил через лиф платья её упругую плоть, которую он наверняка почувствует, и которая не оставит ни одного мужчину равнодушным. Так оно и случилось, Фёдор не сразу осознал, что он держит в руке, а когда осознал и невольно сжал, то вздрогнул, стал краснеть и отпустил руку.
— Чувствуешь, что я живая?
— Да.
— Фёдор! — Женевьева в мгновенном порыве бросилась вперёд и упала на грудь юноши, заливая её слезами.
— Я живая, живая, и ты живой. Очнись, Фёдор, я люблю тебя, слышишь, люблю и хочу за тебя замуж, и детей от тебя хочу, таких же, как ты, сильных, храбрых, честных и самых, самых лучших, — и, прижавшись всем телом к юноше, она принялась плакать навзрыд.
Хлопнула дверь, это явился доктор и вежливо сказал.
— Мадмуазель, прощу вас успокоиться, я вижу, что вы вернули к жизни моего пациента, значит, я могу не волноваться за него, но вы перегружаете его сознание переживаниями, на сегодня ему хватит. Он очнулся, увидел вас живой и здоровой, теперь ему требуется время на осознание этого. Прошу вас, успокойтесь, у вас ещё есть десять минут, после чего прошу вас уйти до завтрашнего дня, дабы дать возможность барону восстановиться.
— Да, да, хорошо, — Женевьева «отлипла» от юноши и, утирая на ходу слёзы платочком, направилась на выход. Уже возле самых дверей она резко обернулась и абсолютно другим голосом, строгим и в то же время очень тёплым, сказала.
— Фёдор, я завтра приду в это же время и хочу, чтобы ты меня ждал, как свою невесту, и ничего плохого не думал ни о себе, ни обо мне. Ты спас всю семью, мы все выжили, правда отец останется инвалидом, но его успели спасти благодаря тебе. Помолвка состоится в течение недели, как тебя выпишут, этот вопрос в отношении нас родителями решён окончательно! — и, не дожидаясь ответа, она развернулась и вышла, в предусмотрительно открытую ею дверь.
Пребывая в тяжёлом забытье, я словно очутился в совсем другом мире, в мире, где полно и страхов, и горя, и настоящего, а не придуманного сумасшествия. Это оказался мой мир, но изнаночный, мир моих страхов, огорчений и утрат. Мир без сновидений, но имеющий свои кошмары, что рождало моё подсознание. Я ходил по нему, не в силах выбраться из липких объятий, и в то же время смирившийся и уже и не пытающийся из них выбраться.
Может я и смог бы выйти из него самостоятельно, но только с напряжением всех моих душевных сил, что оказались подорваны гибелью Женевьевы, как я тогда думал. Я бы так и ходил по кругу, блуждая по болотам Хмари собственного подсознания, отбиваясь от орд пучеглазых и носатых тварей, если бы в него не постучались слезами.
Сначала на меня словно подул порыв чистого, насыщенного свежестью ветра, затем обдало горячими эмоциями, и я почувствовал, что ко мне обращаются, еле слышно, на грани невозможного, но обращаются всем сердцем, и моё ожесточившееся и отчаявшееся подсознание потянулось навстречу этому голосу.
Я и сам не понимал, что делаю, но меня с силой тянуло туда, вырывая с корнем из Хмари. Тяжело переступая ногами по вязкой, дурно пахнущей жиже, я упорно шёл вперёд, пока не обнаружил сушу с растущей на ней одинокой белой берёзой, что обрадовала меня своей светлой корой, с длинными, извилистыми чёрными дорожками.
Завидев берёзу, я ускорил свои шаги, и вот уже коснулся рукой её шершавой поверхности, но неожиданно для меня шершавая кора вдруг стала тёплой и нежной, а само дерево словно ожило и заговорило со мною.