Она наклонилась, подобрала с земли камень и замахнулась, собираясь швырнуть его в окно. Тень исчезла, и тут же звякнула щеколда, дверь приоткрылась, и в появившуюся щель высунул голову старик.
— Я хочу есть, — сказала Хильда.
— Зайди, — буркнул старик.
Он впустил ее в темные сени, а потом отворил другую дверь. Из кухни обдало паром, и Хильда чуть не потеряла сознание от запаха еды.
Она вошла в кухню. В белой кафельной плите потрескивали дрова. Было тепло и уютно. В полутьме, за столом, сидела старуха с глубоко запавшими глазами и с тупым любопытством глазела на Хильду.
На столе стояла миска с супом, над миской поднимался пар.
— Садись, — сказал старик, придвигая стул.
Хильда пристроилась на краешке стула.
— Откуда ты? — спросил старик. Он был кряжистый, с красным, мясистым лицом и пожелтевшими от табака зубами.
— Не знаю, — Хильда пожала плечами. — Я хочу есть.
— Как это — не знаешь? — удивился старик.
— Не знаю, — повторила Хильда.
Старики переглянулись. «Что это значит? Она притворяется».
— Из города?
— Города больше нет.
— Нет?
— Нет. Но церковь уцелела. Моя мать ушла в церковь.
Старуха казалась взволнованной и довольной.
— Я это знала, — проскрипела она. — Бог есть. Церковь цела.
— Дайте есть, — сказала Хильда. — Сами едите, а мне не даете. И еще говорите о боге.
— Сейчас получишь, — буркнула старуха.
Она налила ей супа и отрезала кусок хлеба. Горячий суп обжигал рот, но Хильда ела быстро, захлебываясь. Старики тоже ели. В сумерках старик пялился на ее обнаженные руки и загорелую шею, где висело жемчужное ожерелье. Он ел крякая, утирая рот рукой, и не сводил глаз с жемчуга и голых, округлых рук Хильды. Волосатые ноздри старика раздувались, когда он поглядывал ниже, туда, где платье обтягивало грудь девушки. (От старухи в постели уже давно не было пользы.)
— Красивые бусы у тебя, — сказал старик.
— Да. Мне их подарил Мартинас.
— Какой Мартинас?
— Летчик.
— Хочешь, дам за них кусок сала и буханку хлеба.
— Не хочу. Это подарок Мартинаса.
— Вот дура, — усмехнулся старик. — Ведь бусы дешевые, стеклянные.
— Все равно не хочу. — Хильда мотнула головой. — А тебе они зачем?
— Так просто. Люблю красивые вещи.
— Нет, не хочу. Завтра мы поженимся с Мартинасом, и я должна их надеть.
Старики снова переглянулись. Старуха подняла руку и, поглядев, не видит ли ее Хильда, ткнула худым пальцем себе в лоб. Ее муж одобрительно кивнул.
Когда кончили есть, старик сказал:
— Можешь переночевать у нас. А если работать захочешь, дело тоже найдется. Пойдем во двор, подоим корову.
— Я не умею доить.
— Научишься.
Старик взял со скамьи ведро и вышел во двор; Хильда пошла вслед за ним. Корова подняла голову и посмотрела на них кроткими темными глазами. Старик сел, сунул ведро под вымя и принялся нажимать на сосцы; молоко хлестало, звеня о край ведра. Потом он остановился.
— На, попробуй ты.
Вымя пахло молоком. Хильда тянула за сосцы, но молоко не появлялось. Корова несколько раз заехала ей по голове измазанным в навозе хвостом.
— Погляди, вот как надо.
Старик наклонился, громадными ладонями обхватил руки Хильды, державшие сосцы, принялся давить на них; молоко снова забило тоненькими струйками. Он так близко прижался к ней, что щекой она почти касалась его небритого стариковского лица и чувствовала запах табака, которым провонял старик. Что-то неприятное было в этом прикосновении; она отпустила сосцы и встала.
Старик додоил корову и отвел ее в хлев.
Они вернулись на кухню, и старик налил Хильде кружку парного молока. Она так давно не пила молока, что забыла его вкус.
На дворе совсем стемнело. По дороге с рычанием катились танки; стекла окон дрожали от этого шума; на полке позвякивала посуда.
— Теперь помолимся, чтобы бог даровал нам спокойную ночь, — сказала старуха.
Они молились шепотом, а Хильда смотрела в окно на лениво ползущие танки, которые вскоре исчезли; дорога снова была пуста.
Старуха встала из-за стола и заковыляла к двери.
— Пойдем, покажу тебе, где будешь спать.
Она отвела Хильду в хлев. В одной его половине стояла телега, громоздилось наваленное сено, в другой звякала цепью корова. Старуха показала Хильде копну сена: