— Похож на нашего врача, — сказал кто-то.
Но никто не смеялся. Раненый с забинтованной головой застонал как во сне.
— Посмотри, как он улыбается, — сестра показала на человечка. — Он всегда веселый.
— А чего ему не улыбаться, — голос Гедиминаса дрогнул. — У него обе руки.
И правда, у человека были обе руки. Да, обе. А не одна.
Сестра подошла к Гедиминасу; ее лицо вдруг потускнело и он увидел слезы на темных глазах.
Гедиминас отвернулся к стене.
Выстрелов не было слышно, но земля все еще дрожала от взрывов бомб и снарядов. Глухой гул докатывался до школы, в которой находился госпиталь, и стекла все время дребезжали в рамах. Иногда в воздухе появлялись самолеты. Они метались по небу, потом один из них скрывался за черным шлейфом дыма и стремительно падал вниз. Ночью небо было багровое от вспышек ракет и пламени; немцы сбрасывали подвешенные на парашютах лампы, которые озаряли поля мертвенно бледным светом. С передовой привозили все новых раненых. Артиллерист с забинтованной головой умер, не приходя в сознание.
Гедиминас первый раз встал с постели. Он все еще был слаб, потому что потерял много крови. Кружилась голова, часто рябило в глазах, и он покрывался жарким потом. Лицо поросло жесткой щетиной, щеки ввалились. Когда он попросил у сестры зеркальце, чтобы побриться, и посмотрел в него, он себя не узнал. Ему казалось, что из зеркальца глядит чужой человек, очень похожий на него, но гораздо старше. Левая рука, державшая зеркальце, дрожала. Он хотел взять бритву правой и вспомнил, что правой у него нет: у правого плеча болтается пустой рукав. Все время его не покидало странное чувство, что он где-то потерял свою правую руку. Потерял? Какая чепуха! Все ясно и непоправимо. Больше он никогда не поднимет правой руки, никогда не протянет ее другу. Теперь ему придется пользоваться только одной рукой и научиться ею пользоваться. Роземари! Роземари! Ты сказала правду, я действительно останусь жив, но ты не подумала, как трудно мне будет жить! Не подумала, что мне больше не захочется тебя видеть. Нет, захочется, но это ни к чему. На что тебе инвалид. Ведь правда? Мы расстались. Навсегда. «Мы все падаем…» Откуда это? Из этой книги, которую я у тебя взял почитать. «Эта рука вот падает». Она уже упала…
Гедиминас стал сбивать пену в жестяном бритвенном тазике. Непридерживаемый тазик закачался и полетел на пол; мыльная пена разбрызгалась вокруг. Гедиминас в бешенстве пнул ногой тазик.
— Что вы делаете? — крикнула сестра. Она подбежала и подняла с пола тазик. — Не надо так. Тазик же тут ни при чем. — В ее голосе был мягкий упрек. — Разрешите, я помогу вам побриться.
— Спасибо. Не надо, — сказал Гедиминас.
— Не будьте таким!
— А каким мне быть? — грубо спросил он. — Чего вы от меня хотите? Отвяжитесь. Не нужна мне ваша помощь.
— Вы скоро поедете домой.
— Не знаю. Оставьте меня в покое.
Сестра молча удалилась. Гедиминас ни с кем не хотел говорить; разговоры утомляли и раздражали его.
Он прислонил зеркальце к стакану с термометром, остатками пены намылил подбородок и сел на край койки. Он не привык бриться левой рукой и тут же порезался. Увидев кровь на подбородке, он почувствовал омерзение. Он прижег ранку одеколоном, прижал к ней платок и стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. Человечек на доске печально улыбался.
Чистый воздух, не пропитанный духом госпиталя, опьянял Гедиминаса. Он научился сам надевать шинель и уходил гулять в небольшой лесок, рядом с госпиталем. Земля была мокрая, над ней висел запах гниющих листьев. Все деревья обнажились, они стояли черные от дождя, одни дубы сохранили желтые, сухие листья. Лесок словно вымер; не кричали птицы, не было видно зверьков. Но Гедиминасу тут было хорошо; его душа понемногу успокаивалась, и больше не хотелось обижать людей. Иногда Гедиминас вспоминал блестящее на солнце море, и тогда ему очень хотелось к морю — смотреть на пляшущие серо-зеленые волны и слушать их успокоительный шум. Спокойствия, да, спокойствия и одиночества жаждал он.
Через лесок проходила дорога; днем и ночью по ней мчались на фронт грузовики с боеприпасами. Рокот машин не смолкал ни на минуту.
Однажды, гуляя в лесу, он обнаружил труп немца. Рядом с трупом лежал автомат. Гедиминас поднял оружие. Автомат кое-где уже успел заржаветь, но он был новый и заряженный. Обойма была набита патронами. Он швырнул автомат на землю и, почувствовав дурноту, быстро ушел дальше, стараясь забыть про труп немца. Но ночью труп приснился Гедиминасу, и он вскочил, обливаясь холодным потом. Он не засыпал до утра, боясь снова увидеть его во сне, а когда на рассвете Гедиминас забылся коротким сном, ему приснилась отнятая рука. Ее грызли грязные, голодные собаки. Он схватил автомат и стрелял в них, пока не опорожнил обойму, но пули шли мимо, и собаки гавкали, брызгаясь зеленой слюной. «Они бешеные! Бешеные!» — думал он, цепенея от ужаса. Тогда прилетела стая ворон и принялась клевать глаза собакам; вороны хлопали крыльями и громко каркали. Вокруг падали черные вороньи перья. Они опускались на его руку, словно черный снег.