— Все ли у тебя есть, что нужно? — спросила леди Долли, окидывая комнату быстрым взглядом. — Ты знаешь, я, ведь, совсем не ждала тебя.
— Неужели бабушка не писала?
— Бабушка просто телеграфировала, что ты выехала. Как это на нее похоже! но, ведь, ты не жалеешь, что приехала ко мне? — продолжала она, садясь на оттоманку и привлекая к себе дочь.
— Я была очень рада, — отвечала девушка.
— Три года я тебя не видала, если не считать нескольких дней, проведенных у вас в Бульмере; скучно там было, не правда ли?
— Я не скучала, если б только бабушка не так часто…
— Злилась, — смеясь подсказала леди Долли; — знаю я ее, самая неприятная женщина в мире; старик-герцог был премилый и красавец, но ты его, конечно, едва помнишь; а бабушка твоя — старая кошка. Мы о ней говорить не станем. Как она тебя одела! Не безобразие ли так одевать девушку! ведь это значит портить ей вкус. Ты очень недурна собой, Верэ.
— Неужели? — говорят, я похожа на отца.
— Очень.
Глаза матери затуманились; воображение рисовало ей облитый солнцем луг в Девоншире, массу розанов и ребенка у груди ее. Она пристально смотрела на Верэ, взгляд ее становился все серьезнее и серьезнее.
«Она думает о прошлом, о моем отце», — думала девушка, и ее молодое сердце переполнялось благоговейным сочувствием. Она не осмеливалась прервать молчание матери.
— Верэ! — задумчиво проговорила лэди Додли, — я все думаю, как бы нам устроиться с твоим туалетом; придется поручить Адриенне, моей горничной: не бойся — она очень искусна, смастерит что-нибудь для тебя, не сидеть же тебе взаперти в такую чудную погоду.
Верэ молча сидела перед матерью.
— Ужасную эту фрейлейн можно отпустить, не правда ли? тебе она больше не нужна?
— Ради Бога не отсылайте ее, без фрейлейн я не могу продолжать заниматься математикой, и, кроме того, она такая добрая.
— Математикой, на что она тебе?
— Я хочу это знать.
— Знаешь ли, что тебе знать нужно? ты должна уметь одеться, поклониться, показать себя. Большего с тебя не спросят.
Верэ молчала.
— Что ты больше всего любишь? — неожиданно спросила ее мал.
Верэ подняла на нее свои большие, задумчивые глаза и отвечала:
— Греческий язык.
— А кроме того?
— Музыку; греческий язык — та же музыка.
— Господи! — вздохнула лэди Долли.
— Я люблю верховую езду, охоту, — продолжала Верэ, — умею грести, управлять парусом и рулем.
— Все это, пожалуй, годится, только знаешь ли что, Верэ: я ужасно боюсь, как бы из тебя не вышла недотрога. Нынче это никому не нравятся, предупреждаю тебя.
— Не нравятся, — кому?
— Мужчинам, они таких терпеть не могут. Нынче только и нравятся, что русские да американки; в них есть что-то такое, а в тебе — ничего. Глядя на тебя, можно подумать, что ты каждую минуту изучаешь библию. Итак, душа мня, — продолжала она, — ты будешь ездить верхом, плавать; ах, да, — есть у тебя костюм для купанья?
— Как же. Желаете его видеть? я прикажу подать.
Костюм приносят, он оказывается ужасного по мнению элегантной маменьки, так как закрывает шею и рука, она показывает дочери — свой, и та, с ярким румянцем на лице, замечает, что он напоминает ей костюмы наездниц из цирка, и что она ни за что такого не наденет.
— Наденешь, что велят, — возразила мамаша, — ну, полно, поцелуй меня. Какая взрослая: посмотришь — через какой-нибудь год и замуж пора.
— О, нет! — со страхом воскликнула Верэ.
— Глупая девочка! как же ты думаешь прожить, если не хочешь выходить замуж?
— С фрейлейн, в деревне.
— Всю жизнь? и умереть старой девой?
— Мне все равно.
Лэди Долли засмеялась.
— Зачем говоришь так, ведь ты иначе думаешь, — проговорила она шутливо.
— Нет, я так и думаю.
— Пустяки. Ну, прощай, Вера, моя душа; я стану называть тебя по-русски — Вера; это так мило, не правда ли?
— Не нахожу; мое имя — Верэ, да и я не русская.
— Прощай, несносная девочка, тебе надо отдохнуть с дороги, а у меня еще бездна дел. До свидание, ты очень мила.
— Кто этот господин, которого я видела здесь? — спросила Верэ, когда мать встала и готовилась выйти из комнаты.
Леди Долли слегка покраснела.