Она пыталась заставить меня есть. У меня была потеря аппетита на нервной почве, она же считала, что я нарочно порчу свое здоровье. Потом я научилась притворяться, а она — позволять одурачить себя. Я уносила еду к себе в комнату, вываливала в пластиковую коробку, которую прятала под кроватью, а потом выбрасывала в примитивный измельчитель на кухне. На нашей розовой планете школьное обучение заканчивается лет в тринадцать-четырнадцать, а дальше каждый сам выбирает свой путь. Можно учиться, не выходя из дома, с помощью приходящих по почте книгофильмов и телепередач. Это было безопасно. На заднем дворе, на апельсиновом дереве в пятнадцать футов высотой, висели старые качели. Мать садилась у открытого окна своей спальни и неотрывно смотрела, как я качаюсь и качаюсь бессонными ночами. Когда же качели оставались пусты, она искала меня по всему дому — а пустовали они часто.
Я могла бежать многие мили по горам и пескам, залитым звездным светом, вдоль утесов, по каньонам, затянутым тенями и заросшим папоротниками. Я ничего не боялась. Это были места, которые я понимала, и здесь никто не знал меня, совсем как в больших городах. Я училась охотиться в этом диком краю, в коридорах тьмы, и, охотясь, училась не убивать свои жертвы. Правда, с животными это было труднее — они чувствуют хищника издалека, и даже если лежат беспомощные во власти охотника, норовят сбежать. Если охотника и жертву не связывает плотское влечение, все это превращается в какое-то вредительство.
Однажды, когда мне было пятнадцать, дорогу, ведущую к станции «Озеро Молота», стали ремонтировать. Работы шли на склоне полумилей ниже нашего дома. Окно моей спальни выходило как раз на этот склон, и я видела их сквозь затемненное стекло. Синяя пыль, синие тени, двое мужчин и их строительные роботы. Потом наступил пасмурный день — небо стало как розовый зонтик, закрывший землю от солнца. Я вышла из дома, села на камень и стала смотреть. Возможно, рабочие слышали о девушке, живущей в доме на холме, и это придало им наглости. Меднокожие особи мужского пола разом повернулись, долго разглядывали меня, а потом предложили выпить с ними пива.
Все получилось совершенно естественно. Если их двое, то один всегда беспечнее другого. Он-то и был мне нужен. Его звали Фрэнк. Он вернулся, когда стемнело, тихо насвистывая, в чистой рубашке. Мы пошли в холмы, вверх по склонам, в мерцающей пыли звездного света. Фрэнк понравился мне. Он оказался чутким и на удивление благовоспитанным. Он сказал мне, что я шекспировская Джульетта, а я убила его и скорбела о нем. Он стал первым после долгого перерыва, и я не смогла остановиться. К тому же… мне нравилось ощущать власть над ним, то, как он цеплялся за меня. Я сидела и плакала, держа его за руку, но белки его глаз сверкали как жалкая пародия на звезды.
Я часто слышала волков. Их всегда было слышно в доме. В иной сезон они наводняли холмы, словно море песка, в другой — уходили к Брейду или на запад, к Монтиба. Но в эту ночь они окружили меня, и глаза их пылали в ночи алым созвездием.
Я не боялась их. Я не смогла бы выразить это словами, но понимала. Они и я. Тетушка Касси была права: Сабелла — из волчьего племени.
Плавно, как облака, плывущие по небу, стая стекалась ко мне. И словно облака, они заслонили от меня Фрэнка и то, что сделали с ним. Животные, привезенные с Земли, не едят падали, но волки Нового Марса не брезговали свежей мертвечиной, по крайней мере, той, что оставалась после меня.
Потом местное телевидение передало в сводке новостей, что молодого кибертехника загрызли волки.
Волки убивали, да. Время от времени кто-нибудь забредал в горы с неисправным оружием или, по невежеству, вовсе безоружным — на свидание с девушкой. Потом приходили другие, уже хорошо вооруженные, охотились, и в ночном небе сверкали злобные отсветы.
Когда мне было шестнадцать, тетушка Касси прислала мне чек. Тогда я прикупила кое-что из одежды и набор косметики. И еще высветлила волосы. Я добиралась до города за три часа, бегом — я вообще способна часами бежать, быстро или медленно, или идти скорым шагом. А выглядела я, как свободная девушка из бара. Обычно я знакомилась с приезжими, которых никто не хватится. На джипах с солнечными батареями, на глайдерах или на старомодных автомобилях с двигателем внутреннего сгорания мы с ними отправлялись назад, в широкие просторы Плато Молота. Вскоре я научилась отпивать понемногу, лишь столько, сколько необходимо. И я освоила еще одну уловку — теперь они приходили ко мне вновь и упрашивали меня. Они думали, что просят меня перепихнуться с ними, а на самом деле молили о смерти. Только трое из них выследили, где я живу. Один из них избил меня. Он наносил мне удары по спине и животу, потом оттащил под апельсиновое дерево и изнасиловал, и почему-то я его не тронула. Он встал, проревел, что теперь я больше никому не смогу навредить, и ушел. Все это время мать была в доме, стоя на коленях. У меня была игрушка, одна из тех кукол без руки или ноги, которых дети бросают где попало. Мать где-то отыскала ее. Она стояла на коленях, прижимала куклу к груди, плакала и повторяла: «Что же ты с собой делаешь, о, Бел, Бел, что ты делаешь…» Но говорила она не со мной, а с куклой. Вскоре после этого она умерла, упала замертво в кроваво-алое пятно света под старым витражом. Мама. Мама…
С первыми лучами утра я пешком проделала остаток пути от остановки до дома. Теперь я чувствовала себя намного сильнее. Я утолила жажду, и даже солнце было мне нипочем. Но три четверти часа ходьбы по дороге в облаке розовой пыли вымотали меня. Над Дымной — горой, подпирающей небо за Монтиба — бушевала газовая буря. Такие бури случаются, когда кислородные обогатители нарушают слои марсианской атмосферы. Чаще всего это бывает высоко в горах. Небо затянули тонкие облака, загрохотали раскаты грома, ветер принялся наотмашь хлестать мою левую щеку.
К концу пути я вымоталась до предела. Когда я увидела свой дом, его высокие глухие окна, апельсиновое дерево, усыпанное бархатистыми цветами — мне показалось, что я отсутствовала целый год. Мои ноги подкосились, я чуть не упала.
Я распахнула дверь, но прежде чем войти, присела на минутку на резные перила крыльца. Зарождалась буря — буря Ведера или Стравинского. Пыль клубилась вокруг моего дома, вой ветра был словно шум моря (по крайней мере, шум моря, каким я его себе представляю — ведь я слышала его лишь на кассете «Звуки земли, часть 2»). Позже, может быть, пойдет дождь. Дождь и ничего более.
Чувство вины притупилось, ибо не было смысла чрезмерно терзать себя. Когда-нибудь угрызения совести полностью оставят меня, так же, как Сэнда постепенно оставит желание меня отыскать.
Наконец я вошла, закрыла дверь и очутилась в полной безопасности.
Моя постель — копия старинных кроватей с пологом на четырех столбиках. Столбики украшены резными голубками и ананасами, полог — из темно-синего газа. Она занимает почти всю спальню, так что едва хватает места для туалетного столика. Зеркало заслоняет окно, на столике — беспорядок. Я вижу свое отражение в зеркалах. То, что вампиры не отражаются в них — такой же миф, как и то, что они не отбрасывают тени. И тень, и отражение — лишь примитивные символы души. Миф намекает, что у нас нет души. Может быть, я в самом деле лишена ее, но мне приходилось встречать людей, у которых души не было с гарантией. И все мы отбрасываем тени и отражаемся в зеркалах.
На другой стене — там, где я могу видеть ее сквозь прозрачный полог — висит картина. Это репродукция иконы, нарисованной средневековым художником еще в те времена, когда люди знали только один мир и думали, что он плоский. На ней изображена Мара, мать Христа. На древнем языке Земли ее имя означает горечь. Бог говорит Маре, что ей суждено зачать непорочно, и художник использовал распространенный символ: тонкий луч света пронзает хрустальную чашу у нее в руках — пронзает, но не разбивает. Аналогия, полная красоты и совершенства. Женщина чуть откинула голову назад, она так благоговейно счастлива — но счастью ее не длиться долго. Мара-горечь. Ее ребенок обречен на муки. Это всегда тяжело для матери.