Когда его разбил паралич, жалости стало больше, а презрение ушло.
Состояние его и вправду было плачевно.
Однажды солнечным, хмельным весенним вечером Фюлёп в моем присутствии ухаживал за женой, стараясь ей угодить. Весь красный, заикаясь и злясь сам на себя за постоянные оговорки, он называл супругу дорогушей и золотцем, самой прекрасной женщиной на свете и делал мне рукой знаки, чтобы я вышел из комнаты. Жена испуганно умоляла меня взглядом, чтобы я не оставлял ее наедине с больным. Здоровую, нормальную женщину трясло от страха. Я бы простил ей этот страх, но прекрасно видел, что причиной его был бессердечный, злой эгоизм. Видимо, она никогда по-настоящему не любила Фюлёпа, если теперь не хотела признать необходимость героически выносить мужнины поцелуи.
В тот момент мне стало это совершенно ясно, и я вышел из комнаты, чтобы дать женщине понять, что я думаю. Через две минуты я услышал, как она вызывает сиделку.
После того случая Фюлёп больше не говорил о жене, не интересовался ею, не смотрел на нее, не просил подать ему руку, чтобы погладить. Симпатичная сиделка его тоже не занимала, хотя поначалу он нередко обращал мое внимание на ее внешние достоинства.
Получив письмо, я после обеда направился к Фюлёпу.
Что-то в нем изменилось — я сразу заметил. В приятных, мужественных чертах появилось нечто детское, восторженное. Лицо разгладилось и наполнилось какой-то одухотворенной радостью. Любезность сочеталась в нем с торжественностью.
— Друг мой, ра-рад, очень рад, что-что ты пришел. Хо-хотел тебе ко-кое-что рассказать.
Со счастливой улыбкой Фюлёп сжал мне руку.
— Друг мой, — продолжил он, — с неделю назад я заметил, что у меня тут кое-кто появился. Одна барышня. Очень, очень красивая.
Последнюю фразу он повторил с молитвенным придыханием, точно ребенок, который пересказывает младшему брату или сестре ранее слышанную им сказку и старается во всей полноте, без потерь передать всю ту красоту и восторг, что переполняют его сердце.
— Барышня, — еще раз повторил Фюлёп.
— Какая?
— Хорошенькая, милая такая барышня. Заботится обо мне. Она все время рядом, каждую минуту. Разговаривает, успокаивает и лечит.
— Что она говорила? — поинтересовался я.
— Много всего. Она и сейчас ко мне обращается.
— И что говорит?
Фюлёп внимательно посмотрел на круглые стенные часы, висевшие напротив его кровати, и улыбнулся.
— Говорит, ты — мой настоящий друг.
— Кто говорит, часы или барышня?
— Барышня. Она со мной через часы разговаривает. Они тикают, а я слышу ее голос. Все произносит четко, по слогам, вместе с часами.
— А что она еще говорит?
— Обещает, что я полностью вылечусь, только надо потерпеть.
— Но ведь это естественно! — меня поразил упрек, скрытый в словах барышни. Сразу вспомнилось, что ни я, ни жена Фюлёпа никогда не обещали ему, что он поправится. Нам казалось естественным, что несчастный смирился с неизлечимым недугом.
— С каких пор она за тобой ухаживает, эта барышня? — спросил я вдогонку.
— С того дня, как я сюда приехал, все время. Говорит, как меня привезли, сразу стала обо мне заботиться. И все-то она помнит.
Фюлёп снова улыбнулся, помолчал, затем продолжил:
— Какая она милая! Теперь вот говорит, что когда меня привезли, в первый вечер, я плакал в постели, и что это было ребячество.
— Какой у нее голос? — не унимался я.
— Го-голос, друг мой, сладкий. Слаще не бывает. Когда я учился в третьем классе, в начальной школе, к нам однажды прислали учительницу на замену. Молоденькую, в белом платье, с каштановыми волосами — вот у нее как раз был такой голос. Мягкий, приятный, точно прекрасная музыка. Целый бы день слушал. И вот еще что хорошо: стоит мне захотеть — сразу начинает говорить.
Фюлёп замолк, подождал, словно бы навострив свои прозрачные, истончившиеся уши. Среди белых подушек он казался похожим на мумию. Тело его было неподвижно, только голова торчала, как у младенца из пеленок. Еще он сказал, что, по словам барышни, к ужину должны подать его любимое блюдо — манную кашу на молоке.