Зимой 1895 г. матушка заболела воспалением легких; слабое сердце не дало ей побороть болезнь, и на девятый день бедняжка умерла. Вечером перед смертью она призвала всех нас к своей постели и из последних сил, страстно, дважды (!) всех нас расцеловала. Помню, я был совершенно равнодушен, не понимал, что происходит; не только ребенок, но и абсолютно здоровый человек вообще не может прочувствовать, что ощущает больной и умирающий, его ужасное состояние, и потому не в силах проявить истинное сочувствие.
После смерти матушки мы с отцом на протяжении полугода чуть ли не каждый день ходили на кладбище к ее могиле. Там отец снимал шляпу и долго молча смотрел на могильный холм, а мы стояли рядом и смотрели на него. Иногда отец плакал — в такие минуты и нас захватывал магнетический поток горя, который изливался из отца, и мы тоже плакали.
Я рос вполне здоровым ребенком. Помню, где-то месяцев за девять до смерти матери у меня на шее распухла железа — величиной с орех, — но как только ее решили прооперировать, опухоль исчезла, рассосалась за лето. Мальчик я был ловкий, все схватывал на лету, но когда много бегал, кололо в боку, и тогда я, схватившись за бок, замедлял бег. Бегать я очень любил — для меня это был естественный способ передвижения. Я был чувствителен к углекислому газу. Хорошо помню, как в начальной школе во время последнего получаса перед окончанием занятий, я очень плохо себя чувствовал, ужом вертелся на стуле от нетерпения. Это было даже не болезненное ощущение, а просто невротическая реакция, зато беспокойство, которое имело обыкновение посещать меня ближе к вечеру и регулярно достигало кульминации в 6 часов, было отчетливо зловещим и ни на что не похожим. (Это был первый симптом моего заболевания — псевдолейкемии, или лимфосаркомы, — проклятого наследства, доставшегося мне от деда). Вспоминаю я об этом потому, что у меня вошло в суеверную привычку дожидаться шести часов вечера под большими настенными часами: как только часы били шесть, это означало, что нехороший, неприятный промежуток времени для меня закончился.
[…] — В четырнадцать я заболел скарлатиной, но перенес болезнь относительно легко и никогда не забуду, с каким счастливым и прекрасным чувством я провел три недели дома в обществе отца, занимаясь чтением, писанием дневника и игрой на рояле. В те времена я был совершенно религиозен. С большим напряжением я исповедовался и принимал причастие вместе с одноклассниками, но обращался к Богу радостно, с мальчишеской любовью, точно к деду — могущественному настолько, чтобы быть отцом и моему отцу, приказывать ему и распоряжаться им. До выпускных экзаменов никаких других болезней у меня не было, только пару раз воспалялось горло, но добродушный, голубоглазый и седобородый домашний доктор вылечивал ее микстурой ипекакуаны [рвотного корня] с анисовым запахом и хлористым полосканием. В пятом классе гимназии я начал чувствовать, что обленился и не испытываю больше радости от физических упражнений. В футбол я еще заставлял себя играть, но настоящей спортивной ловкости достичь не сумел. Очень любил ездить на велосипеде, но сильно раздражался, что не могу ехать быстро и долго. Во время экзаменов пару раз кашлял кровью, но наш доктор, к которому я незамедлительно обращался, всегда успокаивал меня и, после основательного обследования, заявил, что туберкулеза у меня нет. Чахотки я боялся очень. Тем более, что один из младших братьев моей мачехи от нее страдал. […]
Отрывки из дневников 1912–1916 гг.
Пугает и подавляет мысль о том, что мне больше не хочется писать. С тех пор, как я начал подробно заниматься анализом и каждый раз детально разбираю происходящее в моем бессознательном, мне больше не нужно писать. Однако анализ приносит лишь страдания, горькое знание жизни и разочарование. Писательство же дарит восторг и заработок. Но не получается! Продвигается тяжело, с затруднениями. Рождается мысль, и ее тут же, в зародыше убивает критика. А самые глубокие нерешенные внутренние проблемы не могу перенести на бумагу. Останавливает чувство, будто другие смогут так же безошибочно их интерпретировать, как я, психоаналитик, делаю это с текстами других писателей. И все равно, безжалостно принуждаю себя писать. Я должен писать. Если писательство и не будет больше для меня образом жизни, пусть будет хотя бы игрой. Мне нужно играть — пусть и не для развлечения, ведь только литература дает шанс когда-нибудь заработать много денег.