А в обед меня неожиданно вызвали в отдел кадров. Кадровик наш, Степан Степаныч, одернул зеленый френч:
— Тут с тобой хотят побеседовать… м-м-м… два товарища…
— Какие еще товарищи? — удивился я.
Но Степан Степаныч значительно пожевал губами и поскреб длинным ногтем щепотку усов:
— Отнесись, пожалуйста… м-м-м… серьезно. И, пожалуйста… м-м-м… ответственно… Застегнись!
Он провел меня за секретную дверь, обитую листовым железом, где в соседней зашторенной комнате сидели двое людей. Оба были в военных кителях с золотыми погонами. Генерал-лейтенант Харлампиев и генерал-лейтенант Сечко.
— Так, — подумал я, в растерянности останавливаясь. Ничего подобного я, разумеется, не ожидал.
Генерал-лейтенант Харлампиев грузно поднялся мне навстречу:
— Николай Александрович?.. Буквально несколько слов. — И мотнул тяжеленными низкими щеками, как у бульдога. — Все в порядке, Гриценко, ты можешь идти!
Кадровик развернулся, отчетливо выщелкнув каблуками.
— Вы присаживайтесь, Николай Александрович… Буквально на пару минут. Извините, запамятовал: вы, кажется, курите? — Он придвинул мне пачку каких-то импортных сигарет, а по левую руку поставил глубокую хрустальную пепельницу. Судя по количеству окурков, они сидели уже давно.
Подозрительно все это было и мне чрезвычайно не нравилось.
— О работе Комиссии я говорить не буду, — сразу же отрезал я. Сел напротив и положил ногу на ногу. Отодвинул сигареты и пепельницу на край стола. Я хотел продемонстрировать полную независимость. И поэтому вяло сказал: — Я вас слушаю, генерал…
Генерал-лейтенант Харлампиев рассмеялся — несколько принужденно.
— Что вы, что вы, Николай Александрович, у нас совершенно другой вопрос. Если б нам вдруг потребовались сведения о работе Комиссии, то мы просто бы получили их официальным путем. Например, обратились бы, как положено, к товарищу Половинину. Я не думаю, что Комиссия что-нибудь скрывает от нас. Ведь, в конце концов, все мы делаем — общее, нужное дело.
Как-то неуверенно он обернулся к генералу Сечко. И Сечко, привалившийся к сейфу, небрежно кивнул:
— Разумеется.
— Что конкретно вы от меня хотите? — спросил я.
Генерал Харлампиев сел и немного откинулся, — так что лампа, свисавшая с потолка на голом шнуре, жестяным своим колпаком очутилась у него над затылком. Шевелюра окрасилась в яркий малиновый цвет. Я и не замечал до сих пор, что Харлампиев, оказывается, — рыжий.
— Два вопроса, — секунду помедлив, вымолвил он. — Не считаете ли вы, Николай Александрович, что ситуация стала критической? Я не думаю, что следует — вам объяснять… Власть сегодня фактически парализована. Городское хозяйство разваливается на глазах. Нарастают — преступность, апатия, дикое разгильдяйство…
Я прервал его:
— Не стоит перечислять, генерал. К сожалению, в данном моменте я с вами совершенно согласен. Вероятно, вы знаете это не хуже меня.
Генералы обменялись удовлетворенными взглядами. А Харлампиев, кажется, даже чуть-чуть подобрел. И растер мощной дланью багровую толстую шею.
— Хорошо. А позвольте тогда еще один небольшой вопрос. Лично вы, как мне кажется, человек безусловно порядочный. Но вы думали… когда-нибудь… о своей семье. Я в том смысле, что мы стоим — на пороге хаоса.
Я почувствовал, что у меня похолодело внутри.
И поднялся:
— Только не надо меня запугивать!..
— Что вы, что вы! — сказал генерал Сечко. Равнодушным, высоким, бесцветным, казенным голосом. — Вас никто не запугивает, молодой человек.
И опять они обменялись удовлетворенными взглядами. А Харлампиев, тоже поднявшийся, очень бодро и очень весело произнес:
— Ну! Я вижу, что вы прекрасно все понимаете. Много лучше, чем некоторые из ваших коллег. Значит будем — работать, работать, работать… Если — что, то прошу без стеснения — прямо ко мне!
И обитая дверь, прошуршав по линолеуму, затворилась. Вот такой — заковыристый — получился у нас разговор. Он в дальнейшем имел чрезвычайно серьезные и неожиданные последствия. Но тогда о последствиях этих я не мог и думать. Я лишь мучился явным предчувствием некоей смутной опасности. Разумеется, Леля Морошина тут же вылетела у меня из головы. Три часа, будто проклятый, я просидел над данными сводки. Цифры, факты и показания рябили в глазах. Перемешиваясь, превращаясь в какую-то кашу.
В пять часов я убрал документы и поехал домой.
Я потом часто думал, что было бы, если б я не поехал. Если б вовремя вспомнил, что сегодня мы — приглашены. И поехал бы не домой, а сразу же к дяде Пане.
Иногда мне казалось, что это была — судьба.
Слишком многое потом из этого проистекало…
В общем, так или иначе, но я поехал домой. Но, конечно, сперва очень долго и муторно ждал автобуса. И, конечно, автобус пришел набитый, я едва
— предпоследним — протиснулся в открытую половинку дверей, где в последующее мгновение мне бешено наподдали: сразу шесть пэтэушников втиснулись следом за мной, я не знаю, как это у них получилось, но возник раздраженный кипящий круговорот, и в мгновение ока я вдруг оказался уже в середине салона — безнадежно прижатый к старухе с авоськой в руках. Двери грохнули, и людское варево заколыхалось.
Женский голос с паническим ужасом произнес:
— Что вы дышите на меня? Дышите куда-нибудь в сторону!.. — И ответили скомканным басом: А я на вас не дышу!.. — Как не дышите, что ж я, по-вашему, и не чувствую?!.. — Бросьте, дамочка, здесь дышат пятьсот человек!.. — Но они же все дышат, как люди, — в обратную сторону!.. — Успокойтесь, гражданка, не надо так нервничать и кричать!.. — Я не нервничаю, я обоснованно возмущаюсь!.. — Эй, послушайте, хватит здесь разводить дрязготню!.. — Надоело!.. — А вы с какой стати тут вмешиваетесь?!.. — Потому что я тоже хочу спокойно доехать домой!.. — Ну и едьте себе!.. — А может быть, он — заразный?.. — Я — заразный?!.. — Конечно, вон — прыщики на лице!.. — Да сама ты, наверное, только что — из психбольницы!.. — Хам!.. — Свихнутая!.. — Трахнутый!.. — Стерва!.. — Бандюга!.. — Пирда!.. — Нет, я так не оставлю, я вызову — милиционера!.. — Вызывай, кого хочешь, тебя же и заберут!.. — Тихо, граждане!.. — С-сука!..
— Водитель, остановите!!!.. — Привяжите ее!.. — Да успокойтесь вы, наконец!..
Впрочем, все это как-то само по себе рассосалось. Вероятно, запал нерастраченной страсти уже прогорел. Завывая мотором, автобус сворачивал в закоулки. За спиной у себя я вдруг услышал стремительный разговор.
Говорили, по-моему, двое — хроническим сдавленным шепотом. И при этом один их них часто покашливал — словно больной:
— За три тысячи? Знаешь, мне что-то не верится… — Говорю тебе: точно! Серега же — проскочил… — Ничего пока неизвестно насчет твоего Сереги… — Почему неизвестно? Передавал же он оттуда привет… — Как? Письмом? Или вы разговаривали по телефону?.. — Ты что — чокнулся? По телефону об этом не говорят. Передал на словах, через этого… как его… через Вадика… — То есть, после отскоча контактов ты с ним не имел?.. — Я не знаю, Виталий, на что это ты намекаешь… — Слушай, Женя, ты — умный и грамотный человек. Переход, документы, мгновенная натурализация. И всего за три тысячи?.. — Серега же — проскочил!.. — Да опомнись! Гниет твой Серега в болоте!.. — Так ты думаешь — что… — Какие же вы индюки! Вас же можно ощипывать — прямо живыми!.. — А ты знаешь, Виталий, я, видимо, все равно соглашусь. Может быть, ты и прав, но там — хоть какие-то шансы. А у нас — безнадежность, сумятица, полный распад. Ты, наверное, слышал, что начинается эпидемия?.. — Ладно, дело твое, но хотя бы — купи пистолет. В крайнем случае пару подонков — прихватишь… — Нет, Виталик, оружия я не возьму. Не могу убивать, все равно ничего не получится… — А положат в болоте?.. — Ну что же, ну значит — не повезло… — Женя, Женя! Какое-то это ребячество!.. — Да, наверное. Но ведь совсем не хочется жить. Потому что как будто проваливаешься в навозную жижу…