– Да не узнает ваш сад бед, – говорила она напоследок. – И да не потревожит вас печаль прошлого.
В ответ садовник поднимал голову, медленно выходя из транса, но когда взгляд приобретал ясность, рядом уже никого не оставалось. Лишь дивное множество цветов, уход за которыми станет смыслом его жизни, и дом, меняющий очертания под стать новому хозяину. И ни разу в этот момент рядом не находились другие духи, чем только усиливали подозрение. Впечатление, что правда о Мире – тайна, доступная лишь четверым. Из которых с одним мало кто решится заговорить, а троих сложно встретить.
Вот только до появления в саду Ликорис о скором рождении садовника оповещал другой признак, многими оставленный без внимания. Если бы водоворот видений то и дело не заносил в Сердце, Азалия бы тоже не заметила.
Белая Роза. Её смерть всегда казалась внезапной, а цветение будто становилось сигналом для новой жизни: пора. Из-за неизбежного возрождения духи очень спокойно относились к смерти, отчасти воспринимая долгим очищающим сном. Из-за самого количества духов сложно уследить за жизненным циклом каждого, с кем не состоишь в близких отношениях. Этим – и не только – они сильно напоминали людей.
Лишь одна постоянно приходила к цветку и смотрела тоскливо, смиренно и одиноко: Жёлтая Настурция. В её мимике, жестах, словах читалась невероятная, возможно даже близкая к помешательству любовь к Розе, переносящаяся из жизни в жизнь. И оттого всё более натянутой, пропитанной обречённостью и болью становилась улыбка при каждом новом знакомстве.
– Я готова сколько угодно начинать сначала, – повторяла Настурция, сидя у молодого ростка, – только возродись, – шептала с мольбой.
Каждый раз, находя росток, Настурция оставалась рядом до самого возрождения. Спала на земле, рассказывала о прошлом, словно надеялась таким образом сохранить или воскресить память, либо просто смотрела, осторожно поглаживала листья, набухающие бутоны.
Иногда черты её искажали зависть и отчаяние, особенно когда Настурция проходила мимо пока ещё не имеющих хозяина садов или видела издалека Амала – любовь Розы, из жизни в жизнь неизменную, словно между ними существовала особая связь. В обществе Настурция с лёгкостью надевала маску, притворяясь своевольной, самоуверенной и вместе с тем отчасти дружелюбной, елеем уши заливала. Перед Розой играла в подругу, готовую отойти на второй план ради чужого счастья, поддерживать в любви, понимая, что никогда не займёт в сердце настолько же важное место. Только наедине показывала истинное лицо и спрашивала пустоту:
– Почему для чужой жизни нужна твоя смерть? Почему ты даже без воспоминаний любишь его, но мне всегда приходится выстраивать отношения заново? Поверь, даже он не дорожит тобою сильнее меня. И что с тобой будет, когда появится последний садовник? Перестанешь умирать? Больше не расцветёшь? – Настурция закрывала глаза и, положа руку на сердце, добавляла: – Знаешь, иногда я жалею, что не способна тебя забыть. Но этого не случится. Моё сердце выбрало тебя, а значит, всё закончится только с моим исчезновением.
«Сердце выбрало» – когда речь шла о духах, есть все основания предполагать, что смысл у слов отнюдь не переносный. У каждого цветка имелась своя особенность, и вполне возможно, что у Настурций это – стремление быть с кем-то определённым. Настолько сильное, что способно побороть забвение.
Казалось, ради счастья Розы Настурция готова принести в жертву не только своё счастье, стать верной тенью за её спиной, но и весь мир. Такая верность безответным чувствам могла бы показаться чем-то восхитительным, но в реальности пугала. Потому что… Да, не оставалось сомнений, Настурция не сможет смириться с потерей Розы. И сделает что угодно, лишь бы не жить без неё.
Однако были и другие духи-тени, что уже отдали себя чужому благу. И не кому-то одному, а, пожалуй, самому Миру. Например, Пурпурный Гиацинт. Подобно Красной Ликорис, он по необходимости встречал духов что возвращались через врата и стирал следы их присутствия в посещённом мире, чтобы избежать аномалий. Каждый взмах меча сопровождался тихим звоном для многих невидимых оборванных нитей. Связей, которые успевали выстроиться.
Сами по себе духи принадлежали только Миру Садов, а при перемещении вписывались в другой мир, получали не только подходящую ему оболочку, но и роль. Становились не гостями, а естественной частью. И не приходилось сомневаться – при таком раскладе пропажу заметят. Связь можно оставить, если дух часто возвращался в мир, но она становилась проблемой, если уйти требовалось надолго или навсегда.
Вот только сам Гиацинт… Каждый дух – даже не вернувшийся и не переродившийся – встречал его, словно впервые. Они могли беседовать день назад, но при новой встрече все смотрели на него, как на незнакомца. Не чужака, ведь если дух, значит, свой. Но и не узнавали, не вспоминали.
Кроме Лиловой Колокольчик: она забывала его только из-за перерождения. Любила подбегать к нему с широкой улыбкой и заводить разговор о чём угодно, совершенно не заботясь, отвечают ли ей, разделяют ли радость момента. Интересовалась мечом, делами и просто чем угодно, лишь бы с Гиацинтом связано было.
Могло показаться, что она, подобно Настурции, ослеплена чувствами, помешалась на одном конкретном духе, но нет. Просто из раза в раз начинала испытывать одни и те же чувства, проходя по одному и тому же сценарию: тихое наблюдение со стороны, восхищённый вздох, стоило увидеть меч, и порыв подойти.
– Да не увянет твоя душа! Не знаю, кто ты, но ты мне нравишься, – первые слова почти не менялись.
– Снова, – бормотал Гиацинт, выглядя как будто недовольным, вместе с тем не стараясь поскорее избавиться, хотя мог! – Да расцветёт твоё сердце, – без грамма приветливости бросал общепринятую фразу.
– А как же представиться? – спрашивала Колокольчик, по-ребячески надув губы.
– А смысл? – уточнял устало, ведь кто угодно сочтёт бессмысленным столько раз представляться.
– Чтобы я знала, как к тебе обращаться, конечно! Но если так не хочешь… – Колокольчик щурилась, смотря на волосы, чей насыщенный цвет на солнце казался особенно красивым. – Буду звать Пурпурным.
Цвета повторялись гораздо чаще, чем цветы, поэтому обычно духи обращались друг к другу по названию цветка, а полную форму имени применяли конкретики ради. И крайне редко выбирали цвет, некоторые и вовсе резко негативно реагировали на такое обращение.
– Не стоит ли для начала назваться самой? – парировал, вскинув бровь. – Впрочем, я и так знаю… – добавлял совсем тихо.
– Знаешь? О, так если ты был знаком с прошлой мной, то я тем более хочу подружиться снова!
– Почему ты считаешь, что мы дружили?
Колокольчик делала вид, что задумывается, ковыряла землю носочком туфельки и наматывала на палец сиреневую прядь, а в итоге уверенно отвечала:
– Потому что я остаюсь собой. Раз хочу сейчас, значит, хотела и тогда. А вот просто взять и сдаться совсем не по мне.
Гиацинту оставалось смириться, представиться и поддерживать разговор… То есть без явной охоты отвечать на словесный поток, перемежающийся с весёлым звоном. Раньше на сиреневой юбке висели маленькие цветы колокольчика, позвякивающие при ходьбе, ветре.
Какой бы бойкой, общительной, порою даже навязчивой ни была Колокольчик, одной её не хватало, чтобы предотвратить изменения. И некогда приветливый, участливый Гиацинт становится всё мрачнее, молчаливее и грубее. Вместе с поведением менялась и одежда: темнела и упрощалась, а под конец приняла знакомый вид военной формы. Траурной.
Наблюдение за историей Мира вкупе со знанием грядущего вызывало смешанные чувства. С одной стороны, он будто утверждал, что один не выстоит против многих, а поддержка единиц – капля в море. Бесполезно идти против течения, пытаться сохранить себя вопреки обстоятельствам, отстаивать отличное от общепринятого мнения, сопротивляться судьбе. С другой же, красной нитью тянулась мысль, что один способен стать угрозой для всех. Так странно наблюдать противоречие в мире, где всё должно быть упорядоченно, а значит и кристально ясно. Когда всё подчинено правилам, легко предсказать результат.