Разлученный с матерью, которая сейчас, зовя его, наверняка где-то о нем тоскует, Динго корчится от извечного страха, дрожит и ползает у наших ног, но иногда, на мгновение, когда пробуждаются его древние инстинкты, выпускает когти, как из футляра, обнажает клыки и готовится к атаке, а в глазах — дикая угроза. Но эти инстинкты, эта дремлющая злобная кровь, зов дикой чащи вновь погружаются в зыбкую трясину воспитания и дрессуры, и злобный оскал исчезает перед дружески протянутой белой детской рукой, а щенок только облизывает языком эту пахучую человеческую руку, и когти прячутся в своих ножнах, позабыв о первоначальном намерении.
Динго постепенно забывает мать и скулит только, если остается совсем один и вспоминает ее запах и язык. Тогда он поднимает голову, — а до этого крепко спал или медитировал, — и пытается ее позвать. Разбуженный своим собственным поскуливанием, смешно бессильным и напрасным, он опять опускает голову на лапы и пытается припомнить свой сон. Запах молока, налитого в миску перед ним, проникает в сновидение, как плод и продолжение первого, и он, хотя в каком-то смысле сознает подмену, потихоньку начинает с ней примиряться, и медленно, как бы показывая, что не совсем повелся на обман, начинает лакать молоко, языком, как кошка, и облизываться. Разумеется, Запаха Табака (то есть, моего дяди Андрея, который тайком от своей матери покуривает) здесь нет. А тетя Ребекка, чья сальная смуглая кожа пахнет тяжелой женственностью, появилась на минутку, из-за ширмы теплых молочных паров, ровно настолько, чтобы подмена была более достоверной, и чтобы своим запахом еще больше напомнить щенку о его потерянной матери. Только на корточках я сижу рядом с ним и макаю его носик в молоко, говорю ласковые слова, чтобы он запомнил голос и считал молоко подарком, полученным от меня.
Вот теперь он лежит, свернувшись клубком, покорившись судьбе, мигает загноившимися глазками, внезапно поняв, что то, чего ему недоставало, это не молоко, а что-то совсем иное, неопределенное, скрытое в глубине, как меланхолия или ностальгия, как тоска о чем-то далеком и безвозвратно потерянном. Он разочарованно осматривается, сытый, но грустный, и пытается спастись от собачьего невезения в благословенной дреме и во сне, где еще что-то осталось от волков, его героических предков, от атавистической силы, которая ему, сильному и бесстрашному, оттачивает зубы и когти, как на точильном камне. И тогда, в полусне, на кромке убаюкивающего головокружения и алого сияния, он замечает свой хвост, это змееподобное неизвестное животное, извивающееся и атакующее в поиске места, где половчее смертельно ужалить. И вот, у щенка шерсть встает дыбом от атавистического страха и злобы, начинается смешная игра, гротеск, сумасшедшее рондо, карусель. Когда у него почти получается дотянуться до своего хвоста, именно в тот момент, когда щенок решает посчитаться с ним раз и навсегда, этот лукавый зверь — хвост — выворачивается и начинает бегать по кругу, прямо под носом.
Это всего лишь короткая, мимолетная история, которая спустя несколько дней завершится пактом о ненападении, вечным союзом, и вскоре все забудется на фоне пикантных историй с жуками и разными другими насекомыми, с кошками и птицами, все померкнет на фоне все новых и новых запахов, доносящихся из кухни, с веранды и со двора, на фоне эрзаца в виде человеческой еды и отходов, на фоне древней истории обглоданной кости. Обычно неуклюжий и недоверчивый, при первом контакте с обглоданной костью Динго обнаружил древнюю, библейскую истину. Уже за первым органолептическим впечатлением от говяжьего ребра последовал совершенно недетский, утробный, гортанный рык, из глубин существа, а контакт клыков с чуть окровавленной костью затянул мягкую, прирученную голубизну глаз дикой, зверской патиной: эта кость была мостом между атавизмами и нынешней жизнью в обществе двуногих.
Отец долго притворялся, что ничего не замечает, что присутствие собачки у нас во дворе его абсолютно не касается. Дело, однако, было в следующем: отец побаивался, что щенок посягнет на его славу, отодвинет его в тень, на второй план, потому что уже несколько дней и у нас дома, и в доме родственников, только и было разговоров, что о собаке, а на подвиги отца обращали все меньше и меньше внимания. Так, по крайней мере, наши родственники объясняли монаршую холодность отца. Мы же горячо поддерживали этот тезис, чтобы они не догадались о правде (которая не исключает и выше сказанное): отец при первом контакте с Динго, еще, так сказать, безымянным и бессловесным, пережил страшный шок, который мог повлечь за собой трагические последствия. Это было время отцовских самых славных дней, эпоха больших спектаклей и неистовых аплодисментов, которые он своими знаменитыми программами и лекциями, оперными и мейстерзингерскими импровизациями срывал по трактирам. Итак, однажды, туманным осенним утром, в предрассветные часы, он возвращался из двухнедельного турне, брел с полузакрытыми глазами, бледный, опьяненный славой и алкоголем, избитый и оплеванный, в грязном рединготе и смятом полуцилиндре. Всю ночь он плутал по атарам села, потеряв север, потому что звезды скрылись за плотными облаками, Но, решив, что найдет свою дорогу при помощи мха на стволах деревьев и тому подобных методов, он всю ночь упорно бродил, шагал по грязи, падал в канавы и налетал на плетни. Это была адская ночь, накануне большой грозы, ночь, полная молний и всполохов зарниц, черная-пречерная ночь, которая для него символизировала его собственную потерянность и конец света. Но даже метафизический страх и боязнь молний меркли перед ужасом при мысли о том, что на него могут напасть злющие деревенские собаки, целые стаи собак, оголтелых и голодных, бросающихся на его утомленное тело, на его измученную плоть. Разумеется, отец (энциклопедист, маг, психолог и т. д.) не сдавался на милость и немилость деревенских дворняг, но и не пользовался для защиты тростью с железным наконечником, как могли бы подумать неосведомленные лица. Многолетний опыт и знание кинологии научили его эффективным методам, совершенно безошибочным: «В тот момент, когда на тебя нападет собака (так он мне однажды исповедовался, обучая основам жизни), не отбивайся, мой мальчик, палкой и ногами, как это делают цыгане. Это не только производит удручающее впечатление, но и вызывает прямо противоположный эффект, из-за психологии собак, пробуждает в них дремлющие защитные инстинкты, и, короче говоря, человек больше не может бороться с собакой или собаками, а если быть совсем точным, ему приходится бороться со стаей оголодавших волков, умных и кровожадных в равной степени. Поэтому, мой мальчик, запомни раз и навсегда, сначала не обращай на них внимания, не пугайся их лая, полностью игнорируй атаку — этот лай и завывание всегда были, есть и будут, пока на свете будет хотя бы одна собака и один человек. И тогда, без сомнения, верный спутник человека, последнего представителя двуногих, порвет его в клочья, завершив борьбу, почувствовав рабство, постыдное рабское служение, продолжающееся тысячелетия, как рабство сынов Израилевых. Вот коротко об истории этих отношений. А какой вывод следует сделать, юноша? Следует их избегать и следует бороться посредством хитрости и интеллекта. В момент, когда стая взбесившихся собак тебя атакует, то есть, атакует человека, следует быстро опуститься на землю, встать на четвереньки перед опасными, кровожадными врагами, смотреть им в глаза и даже залаять. Если у человека на голове шляпа или полуцилиндр, надо снять и положить перед собой.