Кузьминична утирала глаза уголком платка.
Отец стоял неподвижно. Он думал сейчас уже не об Анатолии, а о старшем сыне. Тяжело, невыразимо тяжело, когда даже не знаешь, жив ли близкий, родной человек. Может, давно уже закрылись его глаза. Где?.. Какие ветры веют над холмиком земли… если дано ему право на этот скорбный холмик?..
Старик встряхнул головой.
Нет, нет. Сердце не смирится. Ждать и ждать весточки до последнего часа…
Ранняя зима насторожила Трофима Тимофеевича: она угрожала не столько морозами, сколько оттепелью.
Перелистав несколько тетрадей с записями погоды, садовод еще больше встревожился: каждый год бывали неожиданные температурные скачки. И чем раньше ложилась зима, тем разгульнее врывалась короткая ноябрьская оттепель, тесня — на какие-то часы — холод к северу.
«Яблони, случается, погибают у нас не от самих морозов, а от очень резких колебаний температуры: на коре появляются трещины и солнечные ожоги», — записано на одной из страниц.
Через два дня Дорогин отправился с бригадой в бор на заготовку сосновых веток. С восходом солнца из степи нахлынул теплый ветер, принес рыхлые, синие дождевые тучи. К вечеру снег растворился в воде. В сумерки, когда усталый ветер замер, свалившись в овраги, оголилось бледно-зеленое небо, похожее на лед, и над зубцами белых гор появился как бы насквозь промороженный остророгий месяц.
— В неурочное время дождиком-то обмылся, а теперь его дрожь проняла. Вон какой белесоватый! — кивала головой Фекла. — На рожке стоит — добра не жди: снегу не даст. В гололедицу все закует.
Трофим Тимофеевич предупредил бригаду, чтобы утром все пришли в сад — укрывать стланцы сосновыми ветками.
На рассвете, как бы для того, чтобы скрыть размах ночных проделок мороза, сгустился студеный туман и не позволял разглядеть обледеневшую землю далее, чем на два шага. Люди шли по улице, передвигая ноги, словно по катку.
За кормом для скота двинулись тракторы. Лед под гусеницами дробился, как стекло; тяжко скрежетала сталь.
В саду всюду пощелкивало — от стволов и веток яблонь отскакивали ледяные корки. Женщины укрывали стланцы сосновыми ветками.
В морозном тумане, словно надтреснувший колокол, дребезжал простуженный голос Феклы:
— Никудышная затея! Почки-то сгинут. На будущее лето, бабоньки, урожая в саду ждать нечего, — трудодень деньгами совсем не порадует. Придется из своих огородов выручаться, на огурчиках да на помидорчиках…
А к Трофиму Тимофеевичу она подошла — заботливая из заботливых:
— У новых яблонек дозволь стволики обвернуть. Все им будет потеплее.
— Не надо, — ворчал садовод. — Пусть босыми зимуют. Это им — проверка.
— Я к тому советовала, чтобы уберечь… А стланцы лучше бы соломкой принакрыть.
— Мышей плодить? Чтобы все погрызли? Снег падет — согреет.
Но проходили дни и недели, а над остекленевшей от гололеда, исхлестанной трещинами землей висело пустое небо. Трофим Тимофеевич, заранее зная, что часть деревьев погибнет, стал исподволь готовить к этому Забалуева:
— Запишите в годовой план весенние посадки.
— Боишься, что яблони пропадут? Победитель климата! Покоритель Сибири! А считал себя Ермаком Тимофеевичем!..
— Ну, это ты через край хватил. И не своим голосом поешь. Однако Чеснокова наслушался?
— Я сам тебя знаю как облупленного.
К старой неприязни в сердце Сергея Макаровича теперь примешивалась досада. Он всем говорил, что Бесшапочный, заносчивый старик, бородатый леший, не захотел породниться с ним и, как бывало при старом режиме, запретил дочери выходить замуж за Семена, обоим искалечил жизнь. Без любви парень женился на Лизе, с горя дом бросил. И Верка сохнет. Готова в прорубь головой… А наедине с Матреной Анисимовной он погоревал:
— Промахнулись мы. Надо было сразу их окрутить, свадьбу сыграть.
— Не говори, Макарыч, — успокаивала жена. — Слава богу — миновала беда… Лиза послушная, карактером мягкая, Семе ни в чем не перечит, — дружно будут жить.
— В том и несчастье, что она «не перечит». А Верка удержала бы обормота дома, приучила бы к простой работе.
— Дохлую корову завсегда хвалят: к молоку была самая хорошая! Не ты ли Верку-то ругал?
— Ишь припомнила! Не додумал я раньше. А ты не поправила меня.
Дорогин всякий раз видел в глазах председателя злой упрек: «Побрезговал мной! А теперь идешь с разными докуками…» Но, несмотря ни на что, старик заговаривал о. делах все чаще и чаще: