На следующий день все, кроме дежурного, разошлись по роще. Одних интересовали травы, растущие под пологом липы, других — птицы, обитающие в зарослях, третьих — насекомые, враги леса. Почвоведы копали яму, чтобы взять разрез почвы. Начальник экспедиции собирал для посева в питомнике семена со старых деревьев — круглые орешки в тонкой бурой скорлупе.
Дед и внук отправились на охоту. По прибрежным валунам прошли в ельник. По пути Трофим Тимофеевич присматривался к елкам, иногда поглаживал зеленые лапки и, как бы здороваясь, говорил:
— Большая выросла!.. Ну, ну, подымайся выше — людям на радость.
— Деда! Деда! — тормошил его Витюшка. — Ты уже бывал здесь? И помнишь эту елочку?
— Как не помнить? Первый раз, когда я проходил тут, этих елочек еще и не было. Твоя бабушка шла по полянке… А после мы с одним… — Трофим Тимофеевич положил широкую ладонь на голову внука и ласково поворошил вихрастые волосы. — Вот таким же непоседой…
— С моим папой?!. Да, с папой?.. Расскажи, деда.
— Погоди. Вроде бы не время память ворошить, — кедровник начинается: тут нам надобно затаиться. Тут, брат, всякое может быть.
Витюшка, заинтригованный тайнами леса, приумолк. Ему очень хотелось спросить: «А медведи здесь ходят?» — но он сдержался.
старого кедра они присели алежину.
День был тихий, солнечный. Пахло хвоей да травой, убитой ранним морозом.
Нигде ни звука. Птицы, казалось, затаились на отдых. Полусонные кедры застыли, опустив к земле ветки с кистями длинной хвои. Лишь муравьи суетливо сновали по своей дороге, проложенной к муравейнику, что возвышался коричневой копной в конце валежины.
Год выдался неурожайный на кедровые орехи, и Трофим Тимофеевич пожалел об этом. Не мелькали, как бывало, белки, прыгавшие с дерева на дерево, не кричали горластые кедровки — черные птички с белыми крапинками. В далекую осень тут все было иначе… Стояли две палатки. Горел костер… По вечерам Вера Федоровна грелась у огня… Неподалеку трубили изюбры… Нынче еще рано для них. Но через недельку начнут свои свадебные игры. Остаться бы здесь да послушать на зорьке…
Витюшка осторожно тронул плечо деда. Трофим Тимофеевич очнулся от раздумья, достал самодельный пищик и, свистнув несколько раз, прислушался: не отзовется ли где-нибудь рябчик? Но лес по-прежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала сухая трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала ее, пересчитывая листья.
Витюшка шепнул:
— Бежит!
— Нелетный! — усмехнулся дед.
— Молоденькие все еще не поднялись на крыло?
— Этот старенький!
Шелест прекратился.
— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.
Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.
С каждым новым посвистом — все ближе легкие торопливые прыжки, все слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:
— Правее одинокого косматого кедра — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на нее.
Витюшка начал медленно выдвигать вперед ружье, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придется.
Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?
— Рябушка бежит, да?
— Ее сосед. Видать, проголодался.
Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!
И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.
— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались черные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!
Теперь видно — зверек! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Оперся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперед, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.
— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шепотом.
— Горностай-разбойник!
— А чего он тут шмыгает?
— Однако позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.
Слегка вытянув вперед сомкнутые губы, старик выдохнул:
— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.
Зверек метнулся в сторону и исчез за кедром.
— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.
— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.
— Чучело бы можно… Для музея…