— Что ты! Такого человека! Да мы бы его с радостью приняли.
— Ишь. ты! Какой бойкий! А я тоже не трус! Пусть доживает век в своем селе… А ранетку, ежели на то пошло, можно назвать по колхозу «Колос Октября».
— Какой же колос на яблоне-то?! — улыбнулся Огнев, Шарову сказал: — Ранетка мелкая, но хорошая.
— Дрянь — выкрикнул захмелевший Забалуев. — Дерьмо!
— Ну, а зачем садите? — удивленно спросил Павел Прохорович. — Я слышал, даже хвалитесь.
— Понимаешь, покупают чудаки! — рассмеялся Сергей Макарович. Его раскрасневшееся лицо залоснилось, как спелый помидор под лучами солнца. — Мы в саду, как говорится, деньги куем. Вот и терплю. Колхозу в газетах за сад честь воздают. А то я все повырубил бы на дрова. Да-а! Без стесненья. С тобой говорю по душам: лично мне никаких яблоков не надо. Ребячья забава! Бабье баловство! Вот!.. У меня от них, если хочешь знать, брюхо…
Вспомнив потешную бывальщину о злополучном проказничестве Сережки Забалуева, Огнев прыснул со смеху. Еще на его памяти в праздники пьяные деревенские пересмешники дразнили Сергея Макаровича: «Яблоков хочешь? Корзину яблоков! На закуску!» Забалуев выламывал кол из прясла и бросался за обидчиками. Сейчас он, едва сдерживаясь, осуждающе покачал головой:
— Дурило! Чего расхохотался? Как девка от щекоток!.. Ну?..
Гость недоуменно посматривал на них.
Огнев, запрокинув голову, хохотал до слез:
— Сам ты виноват: про брюхо помянул…
— А чего смешного? У одного нутро не принимат свиного сала, у другого с меду все потроха выворачиват. А у меня, понимаешь, нутро — для огурца. Лучше нет ничего на свете! Моя закуска! — Забалуев повернулся лицом к двери. — Анисимовна! Тарелку огурчиков! Которые с хреном посоленные…
Провожая гостя, Забалуев позаботился о его коне — положил в сани лугового сена, насыпал овса в мешок;прощаясь, помахал рукой:
— Я — тоже в город. Догоню тебя.
Орлик беспокойно бил снег копытами и, когда Шаров ослабил вожжи, сразу, с места рванулся полной рысью, расшибая грудью тугой морозный воздух. Завидев незнакомого коня, собаки с лаем бросились за санями, но вскоре же отстали на пригорке. Промелькнули последние избы. Дорога, вырвавшись на простор, повела по высокому берегу реки, где тонкий снежный покров часто сменялся оголенной, промороженной, землей. На буграх полозья цеплялись за песок, и Орлик замедлял бег. Далеко впереди, на холмах, вздымались к небу, побледневшему от холода, серые столбы, то и дело менявшие очертания. Там дымил большой город. Павел Прохорович знал его более четверти века и, как многие в этом крае, гордился его ростом, силой и меняющимся обликом.
В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре города, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемета и дорубленных шашками. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах — всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Тысячи мертвецов! А на улицах и в переулках города стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-желтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут город ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, сбивали вывески с «присутственных домов» и «торговых заведений». Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска «Международная компания жатвенных машин», уткнулись в сугроб золотые буквы «Компания Зингер»…
Вечерами город погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.
Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришел туда.
В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черемухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о ее великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой в Сибири электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только — тысяча киловатт!..