Слово «хлеб» для Желнина было священным, как слово Родина. С детских лет пастушонок Андрейка привык дорожить каждой крошкой. Обронить кусочек считалось грехом. Бывало, нечаянно перевернешь калач на столе — мать даст затрещину: «Не клади хлеб вниз головой!..»
— «Хлеб наш насущный»… — перечитал Андрей Гаврилович первую строку своей речи. Этими словами в детстве начинался каждый день. Их провозглашал отец перед чужими, черными от времени, иконами, всякий раз в ином доме — пастухов крестьяне кормили по очереди, поденно. После смерти отца пастуший кнут перешел по наследству к старшему сыну — Сидору, и маленький рябоватый Андрейка вместе с братом бормотал эти слова в угоду набожным хозяевам, не вдумываясь в смысл. Позднее он понял, что насущнее хлеба действительно нет ничего на свете. Это случилось в засушливый год, когда не только рожь в поле, даже трава на лугах сгорела подчистую. Зимой во дворах не мычали коровы, не блеяли овцы, не кудахтали куры — все пошли под нож. Братья забросили на чердак пастушьи кнуты и отправились в Питер — на заработки. Вскоре к ним приехала мать. В Лаптевку они так и не вернулись…
Сибирь как богатый хлебный край впервые открылась перед Желниным в голодный семнадцатый год. Он приехал сюда вместе с другими посланцами петроградских рабочих, чтобы обменять на хлеб зажигалки и лампы, чайники и кастрюли, топоры и пилы. В ту осень он и услышал впервые о Чистой гриве: «Там от пшеницы амбары ломятся!» — говорили в совдепе. Необъятные просторы поразили его: «Земли-то сколько! Какое богатство!..» В Луговатку он въехал поутру. Женщины были заняты стряпней. Всюду пахло горячими шаньгами да блинами. Тут его завалят хлебом! Где ему обосноваться на квартиру? Выбрать бы дом получше да хозяев поприветливей. Вспомнился наказ старшего из группы: «Ищите фронтовиков. Из бедноты. На них — опора». Желнин так и сделал. Ему показали избу Кузьмы Венедиктовича Попова. Там его приветили. Целыми днями хозяин вместе с ним ходил по домам, расхваливая добро, привезенное с завода. А по вечерам к Поповым собирались соседки, пряли куделю и пели «проголосные» песни. Запевала сама хозяйка — Анисья Михайловна, У нее был такой мягкий и сочный голос, что нельзя было не заслушаться. Андрей как бы видел перед собой и шатер дружины Ермака, и байкальские волны, и тайгу со звериными узкими тропами, и степной ковыль. И тогда он думал: «А ведь не унылый, не угрюмый здешний край. Жизнь была мрачной и тяжкой. От нее на все падала тень, как от черной тучи. А вот жизнь переменится, и природа заиграет…»
Зерна он наменял только пять мешков. Бородатые мужики, с волосами, лоснящимися от масла, отвечали: «Нет у нас лишнего. Нет. Свиныошек надо кормить… А полежит пшеничка в амбаре — не в убыток: еще приедете, побольше товару привезете — подороже дадите…»
…Диктор подошел предупредить, что Дорогин заканчивает речь. Андрей Гаврилович, очнувшись от раздумья, направился к микрофону.
Стрелки часов приближались к двенадцати. Желнин закончил речь призывом к хлеборобам Чистой гривы: страна ждет от них увеличения посевов пшеницы и высоких урожаев!
Поздравив слушателей с Новым годом, он повернулся к Трофиму Тимофеевичу и пожал ему руку.
Утром у Шарова разламывалась голова от боли: ночь была тяжелой, бессонной. Началось с того, что Татьяна, не доиграв детской елочной песенки, вскочила из-за пианино и неодетая убежала из школы. Взяв ее пальто, Павел поспешил домой. Жена рыдала, уткнув голову в подушку. Пришлось бежать к фельдшеру за каплями…
На встречу Нового года Татьяна не смогла пойти. С ней осталась соседка. Она же утром накрыла стол для гостей...
Днем Шаров знакомил гляденских делегатов с хозяйством артели. На улице к ним подошел Желнин. Он был в черном пальто, в пыжиковой шапке-ушанке; поздоровавшись со всеми, справился у Шарова о здоровье жены.
— Не вставала еще… — вздохнул тот. — Уснула только на рассвете…
— Ночью мне, как есть, все рассказала, — вступила в разговор Домна Огнева. — Все, все. «Начала, говорит, я играть, и сразу мне почудились рядом детские пальчики. В четыре, говорит, руки играем. С дочкой!..» Материнское сердце, известно, ноет…
— Привозите к врачу. В нашу краевую поликлинику, — посоветовал Желнин и, подумав, добавил — Я знаю, трудно отрываться от земли и от дела, в которое вложено сердце, но… может, все-таки — в другой колхоз?
— В том-то и беда, что Таня не хочет слышать ни о какой деревне. «В город, в город. Только в город!» — вот все ее слова. Ну, а я… П-понимаю, конечно… Но дезертиром не был и не буду. Ведь здесь для нашего брата агронома — фронт, п-передняя линия… А полечить Таню привезу.