К ним приближался старик с обвисшими белыми усами, в полувытертой черной папахе, на которую так и хотелось нацепить красную ленту партизана 1919 года, в позеленевшем от времени полушубке, опушенном барашком по борту и косым карманам.
— Привет Кузьме Венедиктовичу! — Желнин потряс руку старика. — С Новым годом, дорогой! Ты все такой же прямой, как лиственница!..
— Ну, что ты, что ты. Годы сгибают…
— Слушай, много ли тебе лет-то?! Ведь ты еще молодой!..
— Конечно, есть люди старее меня. Я распочал еще только восьмой десяток. Вроде не так уж много.
Они пошли рядом, вспомнили Анисью Михайловну, ее песни. Разговаривая, Желнин не сводил глаз со старика.
— Наряд все тот же!.. Люблю я на тебя смотреть в этом полушубке!
— Берегу. По большим праздникам надеваю.
— А почему не при шашке?
— В музей сдал. Разве ты не видел? К ней ярлык написали: «Самоковная шашка партизана Грохотова».
— Надо было в скобках указать: «Бывшего Попова», — улыбнулся Желнин. — А дальше — о перемене фамилии…
— И про это не забыл?!
— Я все твои рассказы помню. Моту повторить: «Запартизанский отряд говорю:хочу зваться, — безбожник я и против попов иду. Запишите Грохотовым»… — Так было?
— Эдак! — Старик поправил усы, как бы для того, чтобы улыбке было вольготнее разливаться по лицу.
— Помню, как в тридцатом году мы выселяли кулаков на север, — продолжал Андрей Гаврилович. — День был ясный, морозный. Вот как сегодня. Вереница подвод. В санях сидят семьями кулаки. Смотрят зверьем. А рядом с подводами — колхозники-конвоиры. Все верхом на лошадях. Ты — в этом полушубке. С шашкой. С винтовкой за спиной. А на шапку красную ленту нацепил.
— Чтоб не забывали боевых партизан!
— Я провожал вас тоже верхом. Выехали на середину Чистой гривы — вечер стал надвигаться. Небо помрачнело, снег потемнел. Так в темноту и ушел обоз с последними представителями последнего эксплуататорского класса!.. Я вернулся в твою горницу и обо всем написал в крайком. Помнится, это была моя первая информация, ответ партии, пославшей меня в деревню… Часто вспоминаю те дни…
— Да, есть что вспомнить! Есть что пересказать молодым!..
Они пришли к зернохранилищу. Завидев их, кладовщик открыл широкие створчатые двери, в которые можно было въехать на автомашине. По одну сторону прохода возвышались вороха пшеницы, по другую — лежал овес. Между ворохами стояли клейтоны и триеры. Шаров включил рубильник, и застучали решета, закрутились барабаны.
— Вот это хорошо! — похвалил Огнев. — Большое облегчение для колхозников!
— На очереди нас — электрификация молочнотоварной фермы, — рассказывал Шаров. — Через год приедете — покажем электродойку. Надеемся, к тому времени новая гидростанция даст энергию на полевые станы. — Повернулся к Желнину. — Вот о ней-то я и хотел говорить. Совместная будет, межколхозная…
— Доброе дело! — похвалил Андрей Гаврилович.
— Спор у нас вышел. соседями из Глядена, — продолжал Шаров. — Скупые больно. Жалеют десять гектаров земли: дикий мятлик на ней растет. Самолучшая, говорят, трава для овечек.
— С одним человеком спор, — поправил его Огнев. — Только с одним Забалуевым.
— Если бы только… — покачал головой Шаров. — Заступник в райкоме у него нашелся.
Гости осмотрели лесопильный завод, побывали на мельнице, в скотных дворах и прошли на гидростанцию.
Андрей Гаврилович остановился на плотине. Когда-то тут был мостик. Он, председатель колхоза, ехал на покос и в этом переулке настиг девушек с корзинами в руках. С ними шла дочка учительницы — Валя. Он издалека узнал. ее по туго заплетенной русой косе, по легкой походке. Уступая дорогу, девушки врассыпную отбежали к плетням. Он придержал коня и, глянув на Валю, пригласил всех:
— Садитесь, подвезу…
Они взметнулись в телегу и защебетали, побалтывая ногами. Валя села на левый борт, спиной к нему.
Ему хотелось услышать ее голос, и он, обернувшись, спросил:
— За смородиной?
— За черной, — ответила за нее одна из подруг рассмеявшись, игриво предложила: — Много ягодок в лесу, если надо — принесу.
Соседка подтолкнула ее локтем:
— Не напрашивайся. Без тебя есть кому принести…