И не важно, была ли это материальная вещь, почет и признание или отношения с другими людьми. Раньше я всегда считал, что это мой собственный изъян, что вот такой я испорченный человек, беспокойная душа, но теперь был заинтригован намеками Майтреи на истинную причину этой неудовлетворенности: несколько раз он упоминал тайные силы, не подвластные моему контролю. Он сказал, что они уже приведены в движение, эти силы, порождающие мир, в котором я живу, порождающие меня самого и даже все мои мысли - все виды боли страдания, включая и эту самую неспособность утолить свои желания.
Когда я вопрошал его об этих силах, он в ответ говорил только о различных мыслях, называя их ядами, которые действительно многое определяли в моей жизни: зависть, желание обладать, неприязнь, гордыня и все такое. Я пытался отыскать какую-то взаимосвязь между этими мыслями и страданиями моего мира, но чего-то здесь недоставало.
Как всегда, я думал о своей матери, почтенной женщине, которая прожила в целом очень добродетельную жизнь. Но я помню, как она страшно страдала от рака, который в конце концов убил ее, разорвав ее сердце. А ведь из всех людей, которых я знаю, ее ум менее всего был подвержен воздействию этих ядов: она так редко проявляла гнев или зависть; ее любили почти все, кто знал, и она всех любила; она отдала обучению своих детей добродетели и высоконравственному поведению существенную часть своей жизни. Я еще смог понять, почему такие психические аффекты, как зависть, могут разрушить покой нашего ума, но так и не сумел выяснить, какое отношение они имеют к болезням, войнам, нищете и самой смерти.
Когда я снова пришел в Сад во всеоружии новых вопросов, самые жаркие дни степного лета уже были позади, хотя солнце все еще нещадно палило в раскаленном небе. На этот раз у меня не было надежд на визит милых ангелочков, я скорее чувствовал себя боксером, выходящим на ринг, готовым наносить и парировать удары в истинном интеллектуальном спарринге между двумя мыслителями. Мне не пришлось разочароваться: не успел я сесть на скамейку, как через калитку прошагал Его Святейшество Гендун Друб - первый в череде далай-лам Тибета.
Пятьсот лет назад он родился в семье кочевников, где-то на задворках тибетского царства, никем толком не управляемых, и каждый его жест говорил о решительности и уверенности в себе. Сразу же бросалась в глаза его могучая грудь, выпирающая из-под монашеской накидки, а еще его руки, сильные, с налитыми мускулами, несмотря на то что ему было уже под шестьдесят. Глаза Его Святейшества были широко распахнуты, в них светился недюжинный ум, а лоб был перепахан такими глубокими морщинами - следами многолетних глубочайших же раздумий, - что их легко было по ошибке принять за шрамы от сабельных ударов. Он подошел ко мне и одним ловким движением смахнул меня со скамьи на траву рядом с ней, а сам уселся на мое место, не обращая внимания на свою растрепанную монашескую одежду, и погрузился в размышления.
- А ну-ка отвечай, что управляет этим миром? - заорал вдруг Далай-лама Первый, сразу лишив меня дара речи.
Он наклонился ко мне, в возбуждении тяжело дыша мне в лицо, всем своим свирепым видом требуя немедленного ответа. Я испуганно отшатнулся.
- Я не знаю, я сам сюда пришел, чтобы узнать это, я не уверен, но думаю, что, наверное…
- Думаю! Наверное! Не уверен! - передразнил он. - А теперь я тебе скажу, что управляет миром: те самые дурные мысли, вот что! Те самые дурные мысли и те поступки, которые они тебя заставляют совершать! Вот что! - Он снова выпрямился с видом триумфатора, как будто на серьезных дебатах по философии разбил в пух и прах достойного противника, а не ошеломленного и потрясенного таким началом проповеди скромного сельского библиотекаря.
Я хотел было спросить, как это все работает, но не решался прервать его и благоразумно молчал. Тактика моя увенчалась успехом, ибо он снова разразился пламенной речью, почему-то грозя мне пальцем:
- Мы должны выяснить следующую взаимосвязь: что заставляет тебя совершать тот или иной поступок; что именно ты делаешь при этом и, наконец, почему этот ужасный мир в результате летит ко всем чертям!
Я кивнул и снова стал ждать; он посмотрел вниз и задумался.
- Как ты думаешь, с чего все это начинается? - вдруг, как всегда неожиданно, прервал он свое молчание.
- Вы это о чем, Ваше Святейшество? Что начинается? В каком смысле начинается? - робко залепетал я. У этого Далай-ламы была странная манера выбивать вас из колеи, задавая вопрос, который вы менее всего ожидали услышать, тем самым лишая вас дара речи. А пока вы в полном смятении, заикаясь и с трудом подбирая слова, искали ответа, который, несомненно, был очевидным для него, он сидел и буравил вас своими глазищами.