Вася назвал свою фамилию.
— Бабкин? Василий Филимонович Бабкин? — переспросил Григорий, пожимая его руку. — Как лесник, я вдвойне рад видеть вас у себя. Сегодня на выставке любовался вашими берёзками. Замечательные!
— Они не только мои. Вдвоём сеяли… С Верой.
— Вот оно что! Вот в чём — секрет! — Григорий, улыбаясь, продолжал пожимать руку гостю. — Тогда я втройне рад. Проходи. — пригласил он, перейдя на «ты». — И когда же сеяли? Сестра даже не написала мне об этом. Неужели не придала значения? А ведь это — первый в колхозе массовый посев берёзки! Как лесник — хвалю!
— Сеяли в декабре. День был буранный… — рассказывал Вася, раздеваясь в передней… Чувство стеснённости, с которым он шёл сюда, как жених на смотрины, незаметно исчезло. Ему было хорошо, тепло в этой семье, и он разговаривал с Григорием запросто, как с давно знакомым и близким человеком.
А Витюшка уже водил деда по комнатам и показывал чучела птиц:
— Вот он — твой удод! Я сам набивал. Правда, правда… Конечно, мне маленько помогал дядя Ваня, музейный препаратор, но больше — я сам. А в папином кабинете, — пойдём-ка, пойдём, — есть варнавка! Знаешь? Такая, в красной жилетке…
Следом за ними Григорий ввёл в кабинет Васю, вернее, они втиснулись в ущелье, где возвышались утёсы из книг. Книги стояли на полках, грудами лежали на столе, громоздились возле стен до потолка, оставляя маленький просвет окна.
— Я зову папиной пещерой, — продолжал рассказывать Витюшка деду. — Походит, ага?
В «пещере» были не только книги. Нашлись места, чтобы примоститься на веточках золотокрылой иволге, крапчатой кедровке и ещё каким-то пташкам. В вазах стояли сухие ветки дуба, клёна, ясеня. Была там и ветка липы, привезённая с гор. Лежали свитки карт. Одна из них, раскрашенная цветными карандашами, висела на дверце шкафа. Григорий начал увлечённо расшифровывать её:
— Зелёные пятна — осина, оранжевые — сосна, красные— кедр… А вот здесь — зона лесостепей. Голубые пятна — берёзовые колки. Друзья земледельца, его помощники в борьбе за урожай…
О Вере вce, кроме Васи, забыли, а он не мог отойти от Григория, рука которого передвигалась из конца в конец карты:
— Взгляните сюда… Здесь мы наблюдали…
Пройдя в столовую, Вера залюбовалась каннами на подоконниках: широкие листья, на редкость жарко-красные цветы. Наверно, Марфа привезла откуда-нибудь с Кавказа? Надо попросить у неё…
В передней надрывался звонок. Никто не спешил на его зов, и Вера побежала открывать. Едва она успела приподнять крючок, как дверь рванули, и на пороге появилась рассерженная Марфа Николаевна. Увидев гостью, она сразу изменилась, — брови разгладились, губы потеплели от улыбки, — и бросилась целовать её.
— Здравствуй, дорогая! Здравствуй! А я на Гришу обиделась: не открывает. Минуты две звонила…
— Они все — там, — кивнула Вера на кабинет.
— Где им ещё быть? Конечно, в «пещере»!..
Оттуда доносилось:
— Здесь великая Сибирская равнина переходит в зону степей… Ковыль… Вековая целина…
Безнадёжно махнув рукой, Марфа сбросила беличью дошку и, повернувшись к Вере, взяла её за плечи:
— Ну, какая ты стала? Мамина дочь! Определённо мамина!
Вера, в свою очередь, присматривалась к Марфе Николаевне.
— Что разглядываешь? — спросила та. — Постарела я?
— Наоборот, выглядишь моложе… Верно!
Марфа крикнула мужу:
— Гриша! Когда ты кончишь свои лекции? Уморишь гостей!
— Я помогу стол накрыть, — вызвалась Вера. Занятая хлопотами, продолжала присматриваться к Марфе Николаевне: она явно похорошела — лицо круглое, светлое, прямой ряд гладко причёсанных волос потерял былую строгость, а в широко распахнутых, каких-то весенних глазах — невысказанная радость. Отчего это? Ведь не только от встречи с родственниками? Это живёт в ней, глубоко в сердце… Платье шерстяное, стального цвета, поверх — серый коверкотовый жакет. Ей — к лицу… Пуговицы не застёгнуты, полы — вразлёт.
«Ах, вот оно что!.. Вот отчего она похорошела! — догадалась Вера. — Рада за них!.. Девчонку бы им…» И почему-то сама так покраснела, что Марфа забеспокоилась:
— Что с тобой, Веруся? Ты, как маков цвет!..
— Ничего… Наверно, мороз нарумянил…
— Ну-у… У мороза на такое сил не хватит!..