Софья Борисовна шла против ветра. Мелкий осенний дождь сек лицо. Защищая глаза рукой, она присматривалась к людям, только что прибывшим в город.
— Откуда эшелон?
— Оттуда, где бомбы падают, — ответила хмурая женщина с чемоданами в руках и посмотрела на лужи, разлившиеся по всей площадке. — Болото у вас тут, что ли? Сухого места не видно.
Возле неё, цепляясь за юбку, плакали два малыша.
— Замолчите, горластые!.. Без вас тошно, — прикрикнула мать.
Векшина помогла перенести чемоданы к забору, на груду кирпича; склонившись над одним из мальчуганов, погладила его озябшие ручонки, отогрела дыханием.
Женщина попросила:
— Присмотрите за ребетёнками… — А сама, не оглядываясь, пошла переносить остальные вещи.
Когда всё было сложено к забору, Софья Борисовна, указывая глазами на детей, участливо заговорила:
— Одна ты с ними?..
— Муж вон там станки сгружает.
— Рабочий?
— Стахановец.
— А с какого завода?
— За номером наш завод…
— Ясно! — Софья Борисовна качнула головой и, глянув в озабоченные глаза приезжей, спросила, как её звать.
— Демьяновной. Ариной Демьяновной.
— Пойдёмте, Демьяновна, ко мне. Тут близко. Через пять минут будем дома.
Они перенесли багаж на площадь в погрузили в трамвай.
По дороге Векшина рассказала, что у неё и муж и сын ушли на фронт, что сама она последний день в городе.
— Оставлю вам квартиру. Если будут уплотнять — подыщите надёжных людей, кого-нибудь из своих ленинградцев…
В двух комнатах уже не оставалось ничего, кроме стульев да столов. Комод, шкафы с одеждой и бельём были перенесены в кабинет мужа. Кровати и посуду Софья Борисовна передала приезжим.
Дети, поужинав, уснули в тёплых постельках. Их отец долго не возвращался из педагогического института, отведённого под эвакуированный завод. Женщины сидели за обеденным столом и далеко за полночь разговаривали о Сибири, о Ленинграде, о последних фронтовых известиях. А утром Векшина отдала Демьяновне ключи.
— Книги берегите, — сказала она. — Для мужа библиотека всего дороже…
На глазах ленинградки блеснули слёзы. Она обняла Софью Борисовну и поцеловала.
— Возвращайся скорее…
Демьяновна отвечала письмами на тревожные вопросы: «Нет, от твоего сына не было вестей…»
Когда Векшина вернулась и сняла погоны, ленинградка спросила:
— Как теперь с квартирой будем решать?
— А что решать? Война решила за нас…
После ужина Софья Борисовна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым — с белыми стеклянными подвесками — абажуром. С письменного стола на неё смотрели муж и сын. Сына она считала живым; приподняв карточку, прошептала:
— Спокойной ночи, мальчик… — И поставила на место.
Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…
Софья Борисовна взяла свежий номер «Нового мира» и направилась к кровати.
Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрёну Анисимовну толкнул локтем в бок:
— Вставай, мать. Сейчас заявится соседка…
— Ну, сшалеет она, что ли? Ещё черти в кулачки не бьются…
— А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор. пока червяка не достанет, а она — пока своего не достигнет.
Фёкла Скрипунова звала себя заботливой матерью. Перед каждым выходом дочери на задержание снега она, едва завидев свет в окнах соседнего дома, отправлялась к Забалуевым, с порога низко кланялась Матрёне Анисимовне и осведомлялась:
— Сам-то дома? Не убежал ещё по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: — Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнёшься — дома нет. Когда он спит — неизвестно. Раньше первых петухов встаёт. А по колхозу носится, как вихорь!..