- Вот видите. Ну вам, как посмотрю, все равно не разбогатеть. А с ним такое может случиться, все-таки Россия хорошо пьет...
Тут появляется муж. Слышит наш дуэт и включается:
- Один американец изобрел колун...
- Какой колун? - недоумеваю я.
- Я же говорю, что она не журналист. Ничего не знает, - вздыхает лодочник.
- Колун, чтобы дрова колоть, но со встроенной пружиной. Ударишь полено в щепы. Американец стал миллионером, колун завоевал весь мир.
- Да купил я этот колун в нашем магазине. Не терпелось попробовать. Поставил, размахнулся, как ахнул! Колун - в одну сторону, пружина - в другую. Только деньги выбросил. Не русское это дело - подпорки силе ставить.
День отгорал за островом. Колонны ротонды стали прозрачными. Лодочник сказал, что родился на Украине, что ему жалко земляков и стыдно за них они "набегают" на курские земли, подворовывают. Но он любит Украину, а в России встретил жену, в армии служат два сына- десантники. Но как теперь соединить две любви в одну, если на земле провели межу не единства, а раздела?
От "Марьино" до границы с Украиной всего сорок километров...
А еще были добрейшей души баба Оля из Белоруссии; обижавшийся за плохое отношение к Брежневу врач Виктор Николаевич; профессор-химик Елена Александровна, пишущая в отпуске вторую "амбарную" тетрадь о Пушкине; гениальный, тончайшей души фотограф-выпивоха Петр Яковлевич; красавица барменша, по слухам, отказавшая неземному Киркорову в кредите, и т. д.
Я, как тургеневский барин, игравший на виолончели, умиляюсь и как Салтыков-Щедрин злюсь, думая о нашем народе. Но, Господи, как я его люблю...
"Размышляя и предвидя, скопидомно не живет он наперед..."
Стихийно сложившийся фаталист
А теперь пришло время рассказать о том, как парень из белорусской глубинки дошел до американской жизни, в которой решил во что бы то ни стало продолжать быть вполне счастливым человеком. И похоже, у меня получится: для этого счастья не так много и надо. К тому, что уже есть, прибавить возможность заработать на ежегодные две поездки в Россию и найти для этого промежуток в довольно жестком семейном расписании. Нужно выкроить месяц-полтора, чтобы побывать в Риге, навестить братьев и могилы родителей в Белоруссии да окунуться в молодость в Москве, где у меня много друзей.
Я хотя и стихийно сложившийся, но устойчивый фаталист. В том смысле, что никогда не предпринимал никаких попыток выбраться из того потока, который подхватил меня в момент, когда я появился на свет. Я просто старался делать более-менее сносно все, что от меня требовалось. И был счастлив тем, что получал взамен.
Школу я окончил спустя три года после смерти Сталина. И еще помнил, как в 1954 году одному из моих односельчан, надумавшему поступать в Ленинградский университет, прислали анкету чуть ли не из двухсот пунктов! Заполнить ее самостоятельно выпускнику средней школы было не под силу, и он пришел к директору школы, моему отцу, за помощью. Был в анкете и такой вопрос: "Находились вы во время войны на оккупированной территории?" Отец посоветовал парню подать документы в Белорусский университет...
Тем не менее спустя два года у меня появилась шальная мысль уехать в Москву, в новый "дворец науки", как тогда называли МГУ. Амбиции подстегивала серебряная медаль. Манил меня факультет журналистики. Но четверка по русскому письменному охлаждала мой пыл. Отец мне тоже советовал поступать в Минске, но тут вдруг он получил письмо от своей знакомой по партизанскому отряду Людмилы Бай. Выяснилось, что она работала в МГУ на географическом факультете. Профилирующим предметом при поступлении на геофак с серебряной медалью была математика. В школе я считался одним из лучших по этому предмету. Таким образом, все решилось само собой. Отец повез меня в Москву и помог сдать документы. Отправиться в столицу нашей Родины самостоятельно я не решился, так как дальше Бобруйска, да и то с отцом, никуда из деревни не выезжал. Людмила Бай к моменту моего появления на факультете уехала в длительную зарубежную командировку, и я ее никогда не видел. Приехал я в деревню со справкой о приеме в МГУ, и в райотделе милиции мне со скрипом выдали паспорт (у моей матери паспорт появился лишь за десять лет до смерти). На географическом факультете МГУ я стал чуть ли не единственным представителем советской деревни. А теперь скажите, что тут вышло по моей воле? От меня требовалось лишь прилично сдать экзамен по математике.
С распределением произошло примерно так же. С Магомедом Назировым, моим лучшим другом и соседом по общежитию, ныне, увы, уже покойным, мы заранее договорились работать вместе. Хорошо бы в Москве или под Москвой. А в аэрологической лаборатории в Домодедове было лишь одно место. Зато - две вакансии младших научных сотрудников на учебно-исследовательском судне "Батайск", приписанном к Мурманскому высшему мореходному училищу. Во время стоянки судна в Рижском порту я тяжело заболел. Врач посоветовала мне списаться с корабля и найти работу в Риге. Сейчас, в Америке, мне кажется, что моя жизнь в Риге была своего рода эмиграцией, хотя я тогда этого не осознавал. В самом деле, мы, приезжие, жили среди латышей как бы отдельным сообществом: разный быт, разная культура. Латышский начинали учить многие, но так до конца никто и не освоил. А зачем, собственно, он нужен, если во всем Союзе все разговаривают на великом и могучем? В Нью-Йорке, в Бруклине, десятилетиями живут выходцы из России, которые до сих пор удивляются: и почему эти американцы до сих пор не знают русского?.. Между прочим, моя мать, мудрая женщина, много раз советовала мне уехать из Латвии, в которой побывала лишь раз. Латыши, говорила она, затаили зло на русских, рано или поздно там начнется смертоубийство.
И журналистом я стал волею судьбы. Во время длительного ремонта "Батайска" в Таллине в "Советской Эстонии" прочел гнусную рецензию на фильм "Девять дней одного года". Нам с Магомедом и Томом Айзатуллиным, заведующим лабораторией химии моря и выпускником химфака МГУ, фильм очень понравился. И ребята подначили меня написать контррецензию в газету. Мне было чуть более двадцати двух, когда я впервые увидел свою фамилию под серьезным материалом в солидной газете и получил крупный по тем временам гонорар. Этого оказалось достаточно, чтобы заболеть газетой.
В середине семидесятых началась одна из волн еврейской эмиграции в Израиль или через Израиль в Соединенные Штаты. Уехали двое моих коллег, а потом стал собираться и третий. Отговаривать Юру было бесполезно: годом раньше уехали его тесть с тещей и сыновьями. И завели там свое дело. Но я все же попытался отговорить. Основной аргумент был смешным: куда ты едешь, скоро здесь станет лучше, чем в любой Америке, ведь на смену Хрущеву пришел молодой и энергичный Брежнев. Помню, так хотелось, чтобы я оказался прав и Юра в конце концов вернулся назад. Мне даже приснилось однажды его неожиданное возвращение.