Сколько лет прошло, а я помню броские объявления первой страницы и, что особенно любопытно, помню, каким шрифтом — каменным ли, латинским, древним или академическим — были они набраны и как играли на серой бумажной полосе.
Скажу по справедливости, что дурости, однако, на тех страницах было больше чем надо. Сегодня та вёрстка, которой мы гордились когда-то, выглядит смешно и нелепо. Это ясно, каждому времени свой шрифт. Хочу только сказать про самостоятельность и инициативу. Брали на себя много, ответственностью хвалились, каждый сам себе Гутенберг или первопечатник Фёдоров. Работали, в полосу, как в зеркало, глядели, профессию поднимали... Но я, кажется, отвлёкся.
Приход нового, 1919 года хозяева города отмечали в кафе-ресторане «Сириус», в зале гостиницы «Франция», в театре «Эрмитаж», в кафе-ресторане «Бристоль», в театре «Солей»; ставили «жарт на одну дию з спивамы и танцямы» — «Жинка з вовчим зубом», а в 12 часов ночи обещали исполнить смешанным хором «Ще не вмерла Україна».
Потом петлюровцы убили нашего издателя, а мы, мальчишки, разбежались кто куда.
Вообще мы, типографские пацаны, были уже, как говорится, тёртые калачи. Хотя ещё и не соображали насчёт партий и избирательных списков, а в декабре 1917 года уже набирали с грехом пополам листовки ревкома.
...Смутно помню бой между большевиками и гайдамаками. Гайдамаки засели в здании почты, что в самом центре города. Красногвардейцы выбивали их оттуда.
Однажды газета «Новое слово» опубликовала «об’яву»:
«При управлении местного коменданта формируется охранная сотня, для которой нужны казаки. Желающим надо обратиться в управление ежедневно от 10 часов утра до часу дня.
Сотник Коваленко».
Усатый рабочий Сидор Пшено — он таскал гранки со свинцовым набором, перевязанным бечёвкой, — решил пойти в казаки.
— Вуса есть, фамилия подходящая, — говорил он. — А паёк ничего себе, наверно, побольше, чем осьмушка хлеба. Газета вон пишет про хлебный кризис и уменьшение пайков. Что ж, пропадать мне, что ли!
Он явился дней десять спустя в смушковой папахе, синей чумарке, видно, с чужого плеча, так как была она ему узковата, в новых яловых, хорошо смазанных сапогах.
Вид у него был самодовольный, пышные усы пахли самогоном.
— Хто тут за бильшовыкив? — грозно спрашивал он, развалившись на скрипучем стуле, где частенько отдыхал после беготни по типографии. — Квиринга вашего спиймалы и будуть судить полевым судом. Всех! Всю Чечелевку засудим. Прочистим... Всех поймаем... Рыжий не приходил?
Вся типография смеялась, когда вваливался пьяный Сидор. Я недоумевал тогда, как это его зачислили в казачью охранную сотню.
Мы его не боялись. Для нас, пацанов, он по-прежнему был дядя Сидор, грузный, с причудами человек лет уже под пятьдесят. Жил он на Базарной в полуподвале с кучей детей и женой Лушей, торговавшей постным маслом и семечками (её дядька работал на маслобойке).
Упоминание о рыжем насторожило. К нам изредка забегал худой рыжий парень с Чечелевки и уходил не с пустыми руками. Он приносил самогон — специально для того, чтобы мы могли напоить Сидора. Под носом у петлюровцев набирались и печатались листовки, нужные как раз Квирингу и Аверину, всем рабочим нашего города.
— Рыжий не появлялся, — ответил Конотоп, старейший мастер акцидентных работ, — но твоя порция осталась. Анатолька, налей ему...
Мудрый человек был Конотоп. Украинец, влюблённый в свой родной язык и в поэзию Тараса Шевченко, чьи стихи он знал на память и любил читать нам вслух, Конотоп, как я догадался позже, отлично разбирался в обстановке, ясно сознавал, какую судьбу уготовили Украине петлюровцы и прочие «самостийныки».
— Не заливай, — прорычал Сидор. — Мы всё знаем. Рыжему листовки печатаете.
— Когда-то было, — спокойно отвечал Конотоп. — Ты сам увязывал их... Не помнишь?
— А бис его знает, що я там увязывал. Вы же шибко грамотни, а мы — рабочий народ. Наше дело телячье...
Я поднёс Сидору стакан самогона, и он с отвращением понюхал желтовато-мутную жидкость.
— Не отравленное, нет? — спросил он. — Я знаю, вы все против меня. Завтра будэ облава, имейте в виду.
В ту же ночь я выполнил первое поручение Конотопа: отнёс пачку листовок на Чечелевку, по адресу, который и сейчас помню: Сквозная, 12.
Утром прибыли петлюровцы во главе с есаулом. Перевернули в типографии всё вверх дном, но ничего не нашли. Сидор Пшено, вартовой казачьей охранной сотни, погиб, рассказывали, в перестрелке, когда петлюровцы отступали под натиском большевиков. Что предстоит обыск, это он выболтал, надо полагать, спьяна.