Уже в наше время немецкий колонист Буркардт Вальдекер, человек, каких у нас называют пытливыми краеведами, начал распутывать лабиринт истоков Кагеры. Небогатый, он не снаряжал дорогостоящих сафари. В сопровождении всего лишь одного слуги-проводника, с рюкзаком за плечами, он потратил семь лет на исследование болот и гор Руанды и Бурунди. Подвижничество было вознаграждено. В 1938 году на топком водоразделе Малагараси и Рувуву он набрел на небольшой родник Казумо, бьющий из-под торфяной кочки. Он оказался истоком Рувуву. На другой ключ, рождающий Аканьяру, случайно натолкнулись в 1958 году бельгийские геологи.
Сегодня добраться до этих мест до обидного просто. По дороге я проехал до бурундийского городка Рутана, а оттуда пешком в сопровождении гида-мальчишки всего за два часа добрался до «чемчеми я Найл» — одного из истоков Нила.
У журчащего тоненького ручейка Казумо, прародителя великой реки, до сих пор стоит небольшая, сложенная руками Б. Вальдекера пирамидка, копия египетских пирамид.
восхваляли жизнетворную реку древние египтяне.
Трудно сказать, что испытывает человек, у ног которого зарождается Нил. Тут и благодарность судьбе, приведшей его в это место, к которому на протяжении веков, всей истории географии были прикованы мысли великих ученых. Тут и изумление обыденностью великого, преклонение перед природой, превращающей ручеек в длиннейшую реку мира, вырастившую на своих берегах культуру, ставшую прародительницей современной цивилизации.
Нил выбивается из-под моих ног. Он прытким водопадиком спрыгивает со спрятавшегося в торфе камня и исчезает в зарослях травы…
По всей Бурунди теснятся такие же холмы, как в Руанде, природа не хочет считаться с границами, придуманными человеком.
Холмы пропадают лишь к северу от озера Танганьика, где волнистое плоскогорье Восточной Африки резко обрывается в сторону грабена, занятого водами великого водоема и рекой Рузизи. Здесь плоскогорье сильно расчленено и имеет настоящий горный облик: сырые темные долины, водопады, головокружительные серпантины дорог. Между горами и Танганьикой тянется плоская плодородная долина Рузизи.
Поближе к Бужумбуре долина хорошо освоена, кофейные плантации чередуются с полями хлопчатника. Но на севере, за городком Бубанза, поля исчезают. Здесь в основном край рыбаков. Большинство из них довольствуется мелочью — ндакаля, которую вялят или тут же, на разложенных между берегом и дорогой кострах, жарят в пальмовом масле, шипящем в закопченных глиняных чанах.
В жару без соли рыба долго не сохраняется. Поэтому рядом организовано «предприятие» по добыче соли. В обмазанной глиной яме мужчины жгут стебли каких-то соленосных растений, а золу насыпают в сплетенное из папируса сито, положенное на горшок. Золу промывают водой десять, двадцать, сто раз. Постепенно вода насыщается, делается соленой. Этот первобытный способ получения соли был воспринят местными племенами от пигмеев.
Как-то во время поездки по этому району, глубоко вдающемуся в территорию Руанды и ДРК, за Ругомбо, я случайно наткнулся на крохотную деревеньку «настоящих» тутси. Это были руандийские беженцы, спасшиеся в Бурунди от террора 1959 года и, быть может, поэтому сохранившие исчезнувшие за последние годы обычаи; их не затронули реформы, проведенные в обеих республиках.
Первым делом мое внимание привлекли мужчины-дояры. Если бы рядом с животными были женщины, я бы, наверное, проехал мимо. Но мужчины в столь необычном амплуа вызвали мое любопытство и воскресили в памяти слышанные раньше рассказы из бурундийской истории.
В скотоводческих феодальных государствах, какими по сути были раньше Руанда и Бурунди, где главным мерилом богатства считался скот, возникла очень интересная форма «держания коров», превращавшая владельца животных — шебуйе — в крепостников, а арендаторов — умугарагу — в крепостных. В Руанде эта система называлась «убухаке», в Бурунди — «убугабире».
Когда у крестьянина разрасталась семья и начинал чувствоваться недостаток в молочных продуктах, он наполнял кувшин банановым пивом и отправлялся к шебуйе.
— Я прошу у тебя молока, хозяин, — говорил он, ставя кувшин в ноги феодалу. — Помоги мне, и мои дети, взращенные молоком твоих коров, будут твоими детьми. Они сполна отблагодарят тебя за доброту.
Если шебуйе соглашался удовлетворить просьбу, он выпивал пиво и наполнял горшок молоком. Это значило, что умугарагу мог идти и выбирать в хозяйском стаде корову.
Внешне безобидный ритуал. Но именно он и заложил неравноправные отношения, расколовшие все общество дореволюционной Бурунди на два класса. Сколько бы лет ни ухаживал за арендованными иньямбо крестьянин, ни скот, ни приплод не делались его собственностью. Аренда, как правило, была пожизненной. Животные старели, переставали приносить молоко, но крестьянин не имел права их забить и был обязан по-прежнему отрабатывать за них в хозяйстве шебуйе, смотреть за его личным скотом, отдавать в его закрома часть урожая со своего поля. Если крестьянин нарушал освященные веками условия убугабире, хозяин имел право отобрать у него весь скот, обречь всю семью на голод. Все это привязывало формально свободного умугарагу к феодалу, давало шебуйе возможность облагать крестьян новыми повинностями, выжимать из бедняков последние соки. Шебуйе знал: деться арендатору некуда.
Только в 1954–1955 годах древняя система «держания скота» была упразднена. Вместе с ней постепенно забылись, были заменены новыми архаические формы ухода за скотом, обряды и ритуалы тутси, порожденные убугабире.
И вот теперь вдруг за Ругомбо я увидел небольшой крааль, огражденный тростниковым забором, посреди него огонь, который тушат лишь в случае смерти владельца стада. В краале, так же как и на пастбищах, за скотом могут ухаживать лишь мужчины. Женщинам не разрешается подходить к коровам. Мужчина-воин способен лучше защитить скот и от диких животных, и от набегов врагов-феодалов. А поскольку скот зачастую остается на пастбищах и на ночь, то пастух, естественно, становится и дояром. Так порожденное практикой правило превратилось в освященное веками «табу», запрещающее женщинам доить скот.
Молоко для тутси все равно что хлеб для русского крестьянина. К молоку относятся с каким-то почтительным благоговением. Доят животных здесь не между делом, а основательно, с чувством. Коров ежедневно чистят и моют веником из ароматических трав, запах которых отгоняет мух. Эта процедура происходит во внешнем дворе крааля, из которого вымытых коров ведут во внутренний двор.
Здесь мада, пожилые дояры-виртуозы, сидя на крохотных скамеечках, «берут», как говорят тутси, у коров молоко. Главный помощник дояра — молодой бычок, которого подводят поочередно к каждой из ожидающих дойки коров. Его задача — дочиста облизать шершавым языком соски и добыть первые капли молока. Как только оно появляется, теленка уводят, а мада начинает свое священнодействие. Главное теперь не допустить, чтобы у молока пропала пена, чтобы она сохранилась до тех пор, пока еще теплый напиток попадет к женщинам. Такой способ «долгой пены» называют «епфура». Он доступен лишь опытным, наиболее уважаемым мада. Но «малую пену» обязан уметь получать любой мужчина-тутси. В противном случае «он доит, как женщина», и поэтому ему могут вообще запретить ухаживать за иньямбо.
Когда молоко кончается, мада встает, моет руки из рога, который подносит ему юноша, и направляется к следующему животному. Подоенную же корову подводят к костру, окуривают травами, запах которых будет отгонять на поле слепней, смазывают соски сажей, чей горький вкус не позволит телятам полакомиться молоком, и только после этого выпускают на пастбища. А глиняные крынки, где еще вздувается и лопается молочная пена, относят женщинам. В их обязанности входит приготовление «безахи» — молочных продуктов. Там тоже свои законы, свои порядки. Девушек, например, не допускают в хижину, где почтенные бабки делают безахи. Обычно некоторые из них толпятся у входа, наблюдая за действиями женщин, слушают их рассказы, набираются уму-разуму.