— Если исключить Бога и сценаристов, знаете ли вы другое такое ремесло, где бы лепили человеческие судьбы? — спрашивает Старик.
День Всех Святых выпал на четверг, но мы все в конторе, словно нам некого навестить на кладбище. Кто-то из нас заметил это, однако лишь Старик откликнулся, сказав, что его жена никогда бы не потащилась на кладбище, угоди он туда первым. Он считает, что есть и гораздо более приятные способы подхватить насморк (колесо обозрения в Тюильри, например) и что продавцы хризантем сплошь мерзавцы. Он добавляет, что жена бросила его ради актера, с которым он вовсе не желает там встречаться.
— Я даже на Каннский фестиваль перестал ездить, лишь бы не наткнуться на него, так неужели полезу как дурак в западню у Лизиной могилы?
Луи легко переводит разговор на Лизу. Никогда не упускает случая вспомнить ту, которую так любил и которая так его мучила. Не знаю, что им движет — цинизм или потребность выговориться. Матильда изучает былую идиллию с любопытством геолога. Что составляло эту любовь? Каковы ее верхние пласты? Что в глубинах? Где самый ненадежный склон? Если верить Луи, Лиза ушла из-за его преданности Маэстро. Была не способна уразуметь, как можно пожертвовать собственной карьерой ради чужих шедевров.
— Сам-то я, хоть и готов на вечное проклятие ради ночного сериала, тоже представить себе не могу эту высшую честь — творить рядом с самим Маэстро.
— А этот тип, который отбил у тебя Лизу, что он за актер?
— Из тех, что декламируют Шекспира в колготках. Чистый театрал. В общем, настоящий, чего уж там.
Даже если бы он никогда не повстречал Маэстро, Лиза бы все равно его бросила, потому что он работал в тени. Он ее описывает как великую жертву сверкающей мишуры и криков «браво!», а сценариста, хотя именно с него начинается любой успех, всегда поминают последним. Мир глазеет только на актеров. Сценарист творит мечту, но о его собственном уделе мало кто мечтает.
— Если он играет в театре, то наверняка встает поздно и не отправится на кладбище раньше двух-трех часов, — говорит Матильда.
— Поди знай. К тому же вы видели, сколько нам сегодня предстоит своротить?
Сегюре срочно вернул нам на доработку десятую серию, подчеркнув все, что ему показалось непонятным, и исправление заняло у нас добрых два часа. Самому Сегюре плевать на эти непонятности, он жалуется лишь на то, что некоторые фразы и даже целые сцены ставят актеров в тупик, а это тормозит съемку.
— Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто знает слово «апогей».
— В каком это диалоге?
— Сцена двадцать первая, когда Джонас ляпает какую-то глупость, а Милдред ему отвечает, что речь идет об «апогее монгольской мысли».
— Замени на «зенит». Очень даже мило звучит: «зенит монгольской мысли».
— Не уверен, что так для него понятнее. Замени «кульминацией», «пиком» или «вершиной».
Похоже, что съемки пилотной и второй серий прошли довольно успешно. Сегюре не успел перегнать их для нас на кассету, но посоветовал посмотреть денька через два, когда начнется показ. Он находит, что вышло «не так уж плохо» и есть даже «парочка удачных моментов». Директор канала еще ничего не видел, и можно вполне резонно предположить, что ему на это совершенно начхать. Ему и без того забот хватает с подбором фильмов, реалити-шоу и выпуском новостей. Как раз сейчас снимаются третья и четвертая серии. Так что в сроки мы укладываемся.
— Мне казалось, что Сегюре все-таки из тех, кто способен оценить фразу: «Я видела твоего отца, Джонас, он был смертельно пьян и делал какие-то беспорядочные движения, словно заколачивал воображаемый гроб».
— Он также не из тех, кто похвалит нас за пятьдесят пятую сцену.
Да… ох уж эта пятьдесят пятая сцена! Поскольку Мари не платила за электричество, ей вырубили свет. Все действие разворачивается в кромешной тьме, понятно лишь, что в комнате вместе с ней находится еще «кто-то». Вначале ее это пугает, затем приводит в веселое возбуждение, а заканчивается все учащенным, сдавленным дыханием. Понятия не имею, как девица, играющая Мари Френель, из этого выпутается. Тут нужны немалые актерские способности. Больше всего Сегюре смущает, что так и остается непонятным, кто же с ней в комнате. Я ответил, что даже сама Мари предпочитает этого не знать. Мужчина это, женщина, ее безвестный обожатель или деверь — никто никогда не узнает. Для Сегюре важно, чтобы зритель не вообразил, будто это ее собственный сын Брюно. Однако мысль о кровосмешении никому из нас даже в голову не приходила! Это лишний раз доказывает, что полная темнота подхлестывает воображение, хотя воображение самого Сегюре не перестает меня удивлять. Надеюсь, они снимут сцену так, как она написана.