На склоне лет Ноэль Бельфлёр приобрел экстравагантную, крайне осторожную повадку и стал походить на морского ястреба, вынырнувшего на поверхность с бьющейся рыбой в клюве. Впечатление он производил человека скрытного и неопрятного. На носу у него имелась горбинка, щеки почти без морщин лоснились, а на лбу поблескивал полученный на войне старый шрам, напоминающий третий глаз — иногда казалось, что он более живой, чем собственно глаза: маленькие и рассеянные, они смотрели из-за стекол очков точно из-под воды. Он сильно и будто бы с нарочитой неуклюжестью хромал и одевался неряшливо — брюки, сползающие с усохших ягодиц и белые рубашки, которые он никогда не заправлял, и они свободно болтались, напоминая ночную сорочку или униформу прислуги. Даже на людях Ноэль появлялся не в самом чистом виде. Джермейн так и запомнит его: старик, похожий на крючконосую птицу в неопрятном гнезде. Никто бы не удивился, появись он с приставшими к одежде перьями. Если он удосуживался побриться — что случалось нечасто, — то результат был скверный, и за завтраком у него на лице краснело с полдюжины мелких порезов, однако к замечаниям близких Ноэль оставался безучастен или сердился. Раз в несколько месяцев в усадьбу приезжал парикмахер из Нотога-Фоллз, чтобы привести в божеский вид Ноэля и его престарелую матушку Эльвиру (та принимала парикмахера приватно, в собственной спальне). Если Ноэль походил на старого, жилистого хищника, осмотрительного и дерзкого, то его супруга Корнелия, скорее, на цесарку — это была сохранившая свою привлекательность женщина с красивыми, миниатюрными руками и ногами и белоснежными волосами, всегда тщательно причесанными и уложенными.
Точно птицы, эти двое порой клевали друг дружку, нетерпеливо и раздосадованно, но беззлобно. Прознай Корнелия о тайном пузырьке, она наверняка воскликнула бы: «Старый дурак мне назло это придумал, чтобы унизить меня! Он проглотит цианид, я останусь одна, и все вокруг будут показывать на меня пальцем: вон та, чей муж наложил на себя руки, так она ему наскучила!»
На самом же деле эта особенная вещица появилась у Ноэля, когда он, семнадцатилетний мальчишка, страдал — возможно, даже больше, чем Хайрам и Жан-Пьер, — от тягостной череды унижений, которые пришлось претерпеть его отцу: резкое уменьшение фамильного состояния, продажа земель, демонтаж построенной Рафаэлем железной дороги (хорошенькие вагончики и даже шпалы угодили в металлолом, а детали их интерьера никому не приглянулись, так что их сложили в пустой сарай, где они постепенно сгнили), отчаянная попытка быстро поправить дела, занявшись разведением лис… «Что теперь, что дальше…» — бормотал Хайрам, шумно вздыхая, и Ноэль, лишенный возможности проводить время возле лошадей, все больше болтался по замку — костлявый, нескладный парнишка, апатичный, охваченный свойственной Бельфлёрам неотступной хандрой, неспособный палец о палец ударить из-за потерянности и отчаяния. В те дни Жан-Пьер, получивший свое имя в честь того самого Жан-Пьера, был любимчиком матери, избалованный, капризный и смазливый — с черными кудрями и темными, по-щенячьи лукавыми глазами. Несмотря на бедственное положение Бельфлёров, он умудрялся почти каждый день играть в карты в Фоллз и в некоторых прибрежных тавернах с дурной репутацией. В свои двадцать простодушный и безгранично добрый, он, стараясь избавить младшего брата от «тоски», звал Ноэля составить ему компанию, однако тот всегда отказывался. Зато он согласился принять от Жан-Пьера подарок — маленький, украшенный драгоценными камнями флакончик, который брат выиграл в покер.
— Это для нюхательной соли или чего-то вроде, — сказал Жан-Пьер, сунув пузырек Ноэлю. — А может, для опиума. Мне он точно не сгодится.
— Для цианида, — тут же решил Ноэль.
— Что-о? — улыбнулся Жан-Пьер. — Что ты сказал?
Пузырек Ноэль спрятал и никому не показывал. Вскоре, наполненный ядом, тот зажил собственной, независимой жизнью — словно еще один странноватый член семейства — и, однако, в то же время безоговорочно принадлежал ему, Ноэлю. «Самоубийство!» — мечтательно восклицал он про себя на пороге двадцатилетия и потом тоже — мальчишка, чье воображение вибрировало от неистовых сексуальных фантазий; самоубийство, сама мысль об избавлении, почему она так заманчива?..
Нередко, сидя в гостиной или за обеденным столом, он совал руку в карман брюк и принимался вертеть пузырек в пальцах, продолжая как ни в чем не бывало поддерживать беседу с кузинами и тетками. Самоубийство, сама мысль о нем, заманчивая мечта — почему его лицо вдруг озаряла такая радостная улыбка? Разумеется, Ноэль никогда не пытался прибегнуть к цианиду. Никогда. Ему доставляла радость сама мысль о пузырьке с ядом, само ощущение обладания.
(В семье ходили легенды о «странных» самоубийствах. Взять, к примеру, утонувшего в Лейк-Нуар деда Ноэля… да и отца тоже, Плача Иеремии, покинувшего дом в жестокую бурю, хотя родные пытались отговорить его — разве это не самоубийство? А самой странной была разыгранная смерть, или так называемое «убийство» президента Линкольна, близкого друга Рафаэля — деда Ноэля (по крайней мере, по семейной легенде, которой Ноэль по определенным соображениям не доверял). Однако в семье считалось, будто Линкольн инсценировал собственное «убийство», чтобы таким образом избавиться от политических распрей и семейных неурядиц и провести последние дни в усадьбе Бельфлёров. Бедняга совершенно измучился от бремени, возложенного на него страной и собственными домочадцами, и тяготился совершенными преступлениями (война унесла тысячи жизней, и эту утрату нельзя оправдать никакой политической целесообразностью, а еще сотни мирных жителей угодили за решетку в Аризоне и других штатах, причем безо всяких судебных разбирательств, лишь по его высочайшему приказу). Говорили, будто Линкольн так измучился от жизни, что ему хотелось провалиться сквозь землю и навсегда исчезнуть… Поэтому в результате заговора (смысл которого Ноэль до конца не понимал), полностью оплаченного и продуманного Рафаэлем Бельфлёром, Линкольн-политик был «убит», а Линкольн-человек продолжал жить. Из всех видов самоубийства этот казался Ноэлю самым элегантным.)
На похоронах бедного молодого Фёра, столь нелепо погибшего на скачках, Ноэль, возможно самый хмельной из всех скорбящих (хотя его сын Гидеон тоже основательно нагрузился виски, и Ноэль с досадой думал: конечно, Гидеон еще молод и способен долго не поддаваться опьянению, этим даром и он сам обладал когда-то), поглаживал драгоценный пузырек и предавался мыслям о смерти.
Смерть. Как внезапно приходит она, когда ты совершенно этого не желаешь. И как нехотя приближается она, когда ее ждешь. Николас Фёр мертв: он неоднократно падал с лошади, дрался и вытворял Бог весть что, однако сейчас он мертв, а его несчастное тело изувечено. Были люди, кому Ноэль желал в свое время смерти — например, Варрелы, пока их всех не убили (в чем несправедливо обвинили Жан-Пьера); пара соперников — претендентов на руку и сердце Корнелии; проклятые враги его народа, против которых он воевал. Но он никого не убил. Ни единого солдата. По-настоящему он не желал никого убивать, не желал причинять смерть, и его беспокоило, что, возможно, когда придет время (а когда оно придет? Он уже немолод, зрение его подводит, лосося в озере не осталось, да и Фремонт стал прихрамывать), у него не хватит сил принять цианид, который он хранил столько десятилетий… Удивительно, что его дед Рафаэль прожил так долго. Вот же вредный старик. Богач и, однако, неудачник: и как политик, и как муж, и (по его собственному признанию) как отец. Конечно, ему хотелось умереть, все эти годы он прожил почти затворником, и компанию ему, наряду с книгами и журналами, составлял лишь Почетный гость (еще один незадачливый политик, с которым Рафаэль познакомился во время избирательной кампании, представитель той же партии, которому Рафаэль по причинам, ему одному известным, считал себя обязанным; по слухам, разумеется нелепым, этот бородатый пожилой мужчина был сам Авраам Линкольн!). Ведь ему наверняка хотелось умереть, думал Ноэль, только ему недоставало смелости или отчаяния, чтобы убить себя.