Для современного человека в рассказе о прошлом возможны как бы две правды: одна — это то, что произошло на самом деле, т. е. историческая правда; другая — это правдоподобный вымысел о том, что якобы произошло, т. е. художественная правда. Одна — это правда в собственном смысле слова, но она не искусство. Другая искусство, но она, в сущности, неправда. Таким образом, для современного человека возможна правда о прошлом, которая, как ему хорошо известно, неправда, и для него несовместимы искусство и в собственном смысле правда. Между тем для людей того общества, в котором создавались «саги об исландцах», в рассказе о прошлом возможна была только одна правда. Она была как бы совмещением исторической и художественной правды. Но она отнюдь не была чем-то средним между двумя правдами, возможными для современного человека. Она была органическим сочетанием того, что в сознании современного человека не сочетаемо. Она была богаче и содержательнее обеих современных правд. Нечто подобное этой архаической правде существует и в наше время, например, во всяком рассказе о сновидении: невозможно удержать сновидение в памяти с какой-либо степенью точности, но вместе с тем невозможно и удержаться от того, чтобы принять свой рассказ о нем за правду.
Не только те, кто писал «саги об исландцах», верили в то, что все в них — правда, но, конечно, и слушатели или читатели этих саг, т. е., в сущности, все в Исландии до самого недавнего времени. Наивная вера в абсолютную правдивость «саг об исландцах» долгое время господствовала и в науке и проявлялась, в частности, в том, это эти саги назывались «историческими» в отличие от саг, в которых много сказочной фантастики и которые еще в древности были названы «лживыми». Между тем вымысел в «сагах об исландцах» очевиден прежде всего из самой их манеры повествования, из того, что в этих сагах всегда подробно описываются действия отдельных людей и приводится все сказанное ими в описываемой ситуации, нередко и то, что никто не мог видеть или слышать. И если этот вымысел все же не замечали в Исландии в течение многих столетий, то это, конечно, потому, что там сохранялась способность поставить себя на место тех, кто писал эти саги и наивно не замечал в них вымысла. Когда же исследователи саг потеряли наивную веру в абсолютную правдивость саг, вымысел в них стал им вдруг очевиден, и они, естественно, пришли к убеждению, что он был очевиден и тем, кто писал саги, т. е. что он был сознательным. И «саги об исландцах» стали считать произведениями, совершенно тождественными историческим романам нового времени, а тех, кто писал эти саги, — такими же сознательными авторами, как авторы романов. Но в наивном доверии к абсолютной правдивости «саг об исландцах» было, в сущности, больше их понимания, чем в недоверии к их правдивости, возникшем в результате их научного исследования.
Что «саги об исландцах» не исторические романы, а нечто совсем другое, видно, в частности, из их охвата действительности: то, что описывается в них, — это не какие-то кусочки прошлого, не отдельные картинки частной жизни людей прошлого, как могло бы быть, если бы эти произведения были историческими романами, а все события, которые произошли в частной жизни всех исландцев в определенную эпоху. Возможно ли это, однако? Это оказалось возможным благодаря тому, что существовало очень ограниченное представление о том, что такое событие. Событием считалось только нарушение мира, т. с. распря между отдельными членами общества. Если никакой распри не происходило, то считалось, что ничего не происходит и описывать нечего. «Все было спокойно», — говорится в «сагах об исландцах» в таких случаях. Таким образом, у «саг об исландцах» есть единое содержание — все события частной: жизни всех членов данного общества в определенную эпоху. В этом смысле эти саги образуют как бы единое литературное произведение. И если рассматривать их так, то тогда по широте охвата действительности они величайшее из произведений мировой литературы.
«Саги об исландцах», взятые по отдельности, как будто имеют то общее с историческими романами, что и в тех и в других объединяющим стержнем служит жизнь одного или нескольких «частных лиц», только эпизодически выступающих на большой политической арене. Однако в романе обращение к частной жизни — результат того, что в литературе получил права гражданства сознательный художественный вымысел, сначала в рассказе о настоящем, а потом и в рассказе о прошлой эпохе (известно, что исторический роман возник много позднее, чем роман из современной жизни). Между тем в «сагах об исландцах» обращение к частной жизни объясняется тем, что в Исландии не было государства, и поэтому содержанием рассказа о прошлом, совмещающем историческую и художественную правду, должны были, естественно, стать не общегосударственные дела или деяния правителей государства, а то, что было эквивалентом этого в древнеисландском обществе, а именно — распри между отдельными членами этого общества. Таким образом, персонажи «саг об исландцах», в сущности, не в большей мере частные лица, чем обычные персонажи исторических произведений, или, вернее, они одновременно и частные, и исторические лица — гармоническое сочетание того и другого, возможное только в обществе, где нет деления на частное и государственное, поскольку нет государства.
В «Саге о Греттире» встречается около трехсот географических названий, т. е. названий хуторов, долин, рек, ручьев, озер, фьордов, заливов, мысов, островов, гор, ледников и т. д. Зачем такое обилие названий? Оно отчасти объясняется тем, что, поскольку Греттир был объявлен вне закона и, следовательно, всякий имел право его убить, он вынужден был скитаться по Исландии в поисках безопасного убежища. Однако скитания Греттира объясняют, в сущности, только то, что в саге о нем много названий разных пустынных местностей Исландии песков, лавовых полей, гор, ледников и т. д. Вообще же обилие географических названий в саге объясняется, конечно, тем, что в ней нет сознательного вымысла. Сознательно создавая художественное произведение, естественно назвать в нем только столько местностей, сколько необходимо для понимания действия, и, называя ту или иную местность, иметь в виду не конкретную реальность, а некоторое обобщение, т. е. нечто вымышленное. Но тот, кто писал сагу, хотел возможно более точно передать факты. Он не мог выдумывать названия, и он всегда имел в виду вполне конкретные местности.
В современных изданиях текста саги вся топонимика обычно подробно комментируется. Если в саге упоминается какой-нибудь хутор, то в примечании указывается, существует ли он и теперь, не переменилось ли его название или местоположение, не был ли он заброшен, где он был расположен, сохранились ли его следы и т. д. Если в саге упоминается название оврага, ямы, скалы, то в примечании указывается, есть ли у них и теперь название, точны ли сведения, сообщаемые о них в саге, и т. д.
Обычно эти сведения очень точны. Например, верно все, что говорится в саге об Орлином Озере, у которого Греттир построил себе хижину (глава 55). Верно даже то, что, хотя озеро вообще очень мелко, у мыса в нeм есть омут, куда Греттир действительно мог нырнуть, спасаясь от Торира Рыжая Борода. Правда, в саге есть и некоторые ошибки в сведениях о местностях, упоминаемых в ней. Неверно, например, что водопад, под который Греттир нырнул (глава 66), находится рядом с хутором Песчаные Холмы или что в Торировой Долине (которая и сейчас необитаема) есть горячие источники и луга. Географии «Саги о Греттире» посвящен ряд специальных работ, в которых рассматриваются эти ошибки.