Да простят мне читатели возвращение к тому, как зарождалась эта книга: рядом с мольбертом, в полутьме мастерской, среди густых теней, которые восточное солнце, постоянно находящееся в зените, словно ослепительный мираж, не всегда могло осветить. Я начал работу, и мне показалось интересным сравнить два способа выражения, которые похожи один на другой меньше, чем обычно полагают. Я упражнялся в изображении одних и тех же пейзажей, переводя на язык литературы наброски, накопившиеся в походной папке. Мне предстояло увидеть, насколько сходны или различны два разных искусства, что станется с идеями, которые я должен передать, когда из мира форм и красок я перейду в мир слов. Я не мог упустить такой редкий случай и был рад проделать этот опыт.
Существовало мнение — и я склонен был ему верить, — что наш французский лексикон слишком ограничен и не соответствует требованиям новой «живописной» литературы. На самом деле, обращали на себя внимание вольности, к которым в течение последнего полувека прибегала эта литература, чтобы быть занимательной и удовлетворять современные вкусы и чувство восприятия. Описывать, а не рассказывать; живописать, а не намечать в общих чертах; живописать прежде всего, то есть подбирать более сильные, контрастные, яркие, полные реальной жизни выразительные средства; пристально изучать изменчивую природу во всем ее разнообразии, и в обычных и в самых причудливых ее проявлениях, — вот вкратце какие обязательства принимали на себя литераторы, которых называли описателями, в силу овладевшей ими любви к путешествиям, любознательности и жажды открытий.
Это течение уводило и живопись и литературу от их естественного пути. Основное внимание уделялось окружающей среде, а человек оставался в тени. Казалось, уже давно ясно и четко сказано все, что нужно, о его внешности и страстях, остается только показать его перемещения на фоне разных стран и еще не изведанных земель. Эта поразительно живая школа, представителей которой отличают удивительная наблюдательность и обостренная чувствительность, уже обновила в значительной степени и довольно успешно французскую живопись. Эта школа, как и все другие, имела своих мастеров, последователей и почитателей. Их отличал ясный и точный взгляд, выявивший тысячи неизвестных ранее подробностей, богатство палитры, характерность рисунка. Живая природа впервые смогла рассмотреть свое довольно верное отражение и узнать себя в бесчисленных превращениях. В этих словах уживаются ложь и истина. Истина искупала ошибки, заблуждения не умаляли достоинства достоверности. Требование кстати и некстати копировать природу порождало на каждом шагу слабые произведения; только если счастливая судьба наделяла художника даром вызывать сопереживание, возникали вдохновенные, значительные полотна. Стоит ли удивляться, что изящная словесность откликнулась на этот мощный поток, который вызвал у чувствительных, мечтательных, пылких и не менее зорких современных писателей желание также обогатить свою палитру и наполнить ее красками.
Я не решусь порицать их; их работы блестящи, они проявили столько умения, старания, гибкости и таланта, чтобы добиться признания. Но все же, если внимательно присмотреться к этому течению, стремительному только в своих глубинах, отстранившись от воспоминаний о нескольких великолепных книгах и очарования некоторых других, возникает вопрос, была ли необходимость так расширять средства искусства, которое развивалось само по себе и не без успеха. В конце концов я пришел к выводу, что такой нужды не было.
Вне сомнения, изобразительное искусство живет по своим законам, имеет определенную сферу приложения и условия существования, являясь одним из пластических искусств. Я обнаружил не менее серьезные основания для того, чтобы литература могла оставаться самостоятельным видом искусства. Идея может быть выражена любым из двух способов в зависимости от выбора средства постижения действительности. И вот, остановившись на литературной форме, я не почувствовал ограниченности ее возможностей. Интеллектуальные формы существуют наравне со зрительными, но на зрительное восприятие и на разум воздействуют по-разному. Книга всегда к вашим услугам, чтобы, не повторяя сделанного живописцем, выразить то, что осталось за рамой картины.
Приступив к работе, я сразу же получил подтверждение справедливости своих наблюдений. Работа принесла мне безусловные и неоспоримые доказательства. В моих руках оказались два совершенно отличных друг от друга орудия. Оставалось лишь выяснить круг возможностей каждого. Доля живописца оказалась настолько ограниченной, насколько огромной сфера писателя. Я твердо решил не путать орудия труда, меняя профессию.
Это была приятная работа, которая почти не стоила мне усилий и доставляла удовольствие. Я избрал форму писем, поскольку она давала большую свободу, позволяла понять самого себя и избавляла меня от необходимости придерживаться строгой системы в повествовании. Если бы эти письма писались изо дня в день и непосредственно в места событий, они выглядели бы иначе и, возможно, не будучи более точными и живыми, утратили бы нечто, что можно назвать преломленным в моем сознании отображением или живой душой вещей. Необходимость писать вдали от места событий и спустя месяцы и годы, не имея иной поддержки, кроме памяти, и в особой форме сжатых воспоминаний дала мне понять в большей степени, чем любое другое испытание, в чем истина искусства, которое вдохновляется природой, что нам дает сама природа и чем ее наделяет наша чувствительность. Мне была оказана ею неоценимая услуга. Именно природа заставила меня искать истину не в точности и строгой копии. Точность, доведенная до скрупулезности, — несравненное достоинство, когда речь идет о передаче информации, учебе или копировании, — становится второстепенным фактором в произведении такого жанра, если только его большая часть достоверна, меньшая дорисована воображением, а время само отбирает воспоминания — одним словом, если искусство проникло в повествование.
Я не стану настаивать на своей точке зрения: подход к решению вопроса и авторские приемы не всем интересны. Скажу лишь, что подбор слов, как и красок, был для меня очень полезен. Не буду скрывать, как я радовался, когда, подобно некоторым художникам, чьи полотна выразительны при всей строгости их палитры, мне удавалось создать живой и яркий образ при помощи простого слова, часто самого употребительного и затертого, даже бесцветного, если его взять вне контекста. Человек, не будучи мастером пера, так же как и мастером кисти, проходил одновременно два курса обучения, насыщенные интересными уроками. Общеупотребительный словарь нашего удивительно живого и экспрессивного языка казался мне неисчерпаемым в средствах. Я сравнивал его с участком плодородной земли, которую можно беспредельно разрабатывать вглубь, не расширяя сам участок, и получать при этом желанный урожай. Часто я задавался вопросом, что такое «неологизм», и, отыскивая объяснение в удачных примерах, обнаружил, что неологизм — это всего-навсего новое употребление известного слова.
Эти замечания малополезны, если речь идет о книге, в которой преобладает идея, а рассуждения передают обычную работу ума. В рассказах же и картинах, чьи темы заимствованы из воспоминаний живописцев, описанные приемы становились необходимостью. Те впечатления, которые особая, цепкая память художника и проницательный взгляд, охватывающий предмет со всех сторон, сохранили после длительного путешествия, я старался возродить средствами письма. Я транспонировал, словно музыкант, переносящий звук на определенный интервал. Я желал добиться ясности, чтобы ничто не смущало читателя, не оскорбляло его вкуса: четкости линий без излишнего нажима; спокойного, а не напряженного колорита; сильных эмоций взамен конкретных представлений. Одним словом, повторяю: автором постоянно владела забота, чтобы перо не казалось кистью живописца, а краски палитры не заливали слишком часто письменный прибор.
Закончив книгу на одном дыхании, я опубликовал ее, почти ничего не меняя. Я заметил недостатки, бросающиеся в глаза, раньше, чем мне на них указали; одни нарочно, другие из-за неумения я не стал исправлять, читатели же изволили отнести мои огрехи на счет простительного отсутствия опыта.