Едва женщины присели, как одна из них сбросила покрывало, и в своем любимом воздушном прозрачном наряде, так идущем ей, предстала прекрасная Айшуна. Вторая женщина лишь распахнула покрывало ровно настолько, чтобы ее узнали, оценили изящество одеяния и заметили на шее кроме колье и ожерелий цветущую гирлянду не менее двадцати восьми локтей в длину.
— Тебе лучше было бы остаться дома, — сказал ей Вандель.
Хауа молча неуловимым жестом выразила свое безразличие, словно говоря: не было веских причин приезжать на празднество, но и чувствовать себя здесь неуютно нет оснований. Я заметил на ее устах удивительную улыбку, заключавшую в себе всю прелесть и вместе с тем холодность Хауа, печальную улыбку женщины, предчувствующей уготованный ей судьбой скорый конец.
Каид не приблизился к палатке, как, впрочем, ни один старец, ни один мужчина. Вокруг образовалась пустота, причина которой — скорее отчуждение, нежели учтивость. Вблизи поднятого полога бродили только молодые люди шестнадцати-двадцати лет с худыми, бледными и увядшими лицами, выражавшими апатию, с подведенными черными глазами, галантными манерами, в сбившихся набок головных уборах. Они улыбались блистательной Айшуне, с которой, казалось, все были знакомы, и разглядывали — это их право, — чуть смущаясь, но в то же время и бесцеремонно, хрупкую и строгую, видимо, никому не известную чужестранку.
— Они так и останутся здесь, — спросил я Ванделя, — вдали от остальных женщин, как бродячие комедианты или дочери «неприкасаемых», выставленные среди бела дня на обозрение любопытных солдат, под бесчестящие дерзкие взгляды наглых красавчиков?
— Что поделаешь с предрассудками? — ответил Вандель. — Они господствуют повсюду, ни вы, ни я ничего не изменим. Нет, друг мой, Хауа не допустят в палатку матерей семейств. Возможно, там ведутся разговоры, которых она устыдилась бы, и ее бледное лицо залила бы краска, доведись ей стать свидетельницей их игр, но она открыла свое лицо, когда другие скрыты покрывалом, она охотно принимает в своем доме, когда другие запирают все двери. Покровы определяют основное различие, если они опущены — женщина порядочна, стоит их приподнять — и ей отказывают в добродетели. Вы видите: отличие мнимо и лишено смысла, но тем не менее является священным принципом и долгом. Однако, — добавил Вандель, — не будем осуждать предрассудки. Они лицемерны, несправедливы и жестоки, порой, не имея на то права, приносят в жертву людей, которых выбирают наугад, но, в сущности, они полезны. Согласен, что нетерпимость — лицемерная добродетель, но вместе с тем — последняя дань уважения закону морали, отдаваемая народом, утратившим старые обычаи.
Прозвучали первые выстрелы, означавшие начало скачек.
Женщины поднялись, взяли свои покрывала и смешались с толпой.
— До свидания, — по обыкновению сказала мне Хауа.
— До свидания, — ответил я, как всегда, хотя сейчас стоило сказать ей «прощай», ведь мне суждено было увидеть Хауа только полумертвой и неузнаваемой.
Сначала мы смотрели состязания челяди, людей, занимающих самое скромное место на иерархической лестнице, а потому экипированных хуже всех в племени: низкорослые беспородные лошадки, бедно одетые седоки, старые ржавые ружья, простая веревка вместо узды и поводьев. Только быстрая езда еще может привлечь внимание к этим наездникам. Они держатся верхом, словно оседлали стремительных птиц, не управляют лошадьми, почти не придерживают их, позволяя лететь во весь опор. Легкая поступь животных производит не больше шума, чем взмахи крыльев. Любая лошадь хороша для такого наездника, пусть полуобъезженная, пусть по возрасту едва пригодная для верховой езды, лишь бы была резва. Сгодится самое скверное ружье, лишь бы не разорвалось при выстреле, да был бы порох. Не имея ни сапог, ни шпор, слуги пользуются прутом и острыми стременами; плеть они заменяют возгласом аррах, который заставляет встрепенуться даже не самых резвых лошадей. Не может быть и речи о том, чтобы гарцевать и выказывать храбрость, лишь бы мчаться во весь дух и разрядить ружье у цели, сорвав, проносясь мимо женской палатки, поощрительные возгласы — восхищенные крики вместо аплодисментов — в ответ на приветственные залпы.
Представители любого класса с любым достатком имеют право участвовать в играх. Даже высшая аристократия выказывает в подобных случаях удивительное добродушие. Каждый развлекается ради своего удовольствия: слуга скачет бок о бок со своим хозяином, если только его лошаденка способна выдержать темп, заданный хозяйским конем, согласно принципу, существующему во время войн, когда перед лицом врага меркнут кастовые различия и не имеет значения происхождение — летящий галопом скакун стирает всякое неравенство.
Впрочем, короткая прелюдия длилась не более нескольких минут; она только раззадорила публику и дала коням почуять запах пороха. Каид занял место у древка знамени, а рядом с ним его сыновья, два милых мальчика шести и десяти лет. Одежда, обувь, головной убор и высокие желтые кожаные чулки старшего мальчика придавали ему облик юного воина. Он восседал с царственным видом, будто спектакль давался в его честь, откинувшись для большего удобства на седобородых слуг, которые, лежа на животе за его спиной, заменяли ему подушки. В дальнем конце ипподрома, где готовые пуститься вскачь кавалеристы разбились на небольшие группы, раздались крики.
Старт был великолепен; двенадцать или пятнадцать всадников устремились вперед стройной шеренгой. Это были лучшие всадники и кони. Конная сбруя поражала пышным убранством; люди облачились по-праздничному, то есть в боевые костюмы: просторные шаровары, хаики за спиной, пояса снаряжены патронами и застегнуты очень высоко поверх жилетов. Они приближались бок о бок, что довольно редко случается у арабов, сапог к сапогу, стремя в стремя, прямо держась в седле, вытянув руки, бросив поводья, с пронзительными криками, отчаянно жестикулируя, — и все это они проделывали с поразительной самоуверенностью; у большинства ружья лежали на головных уборах в форме тюрбанов, а свободными руками они орудовали пистолетами или саблей. В десяти шагах от нас ружья взметнулись над головами седоков, и через мгновение всадники застыли и взяли нас на прицел. Солнце играло на ружейных стволах, перевязях, на золотых и серебряных украшениях; в солнечных отблесках сверкали ткани, расшитые седла, золотые стремена и узда. Конники пронеслись молнией, произведя общий залп, который окутал их белой дымкой, а нас осыпал порохом. Женщины зааплодировали.
Второй старт последовал сразу за первым, да так быстро, что ружейные дымы смешались, а новый салют вторил едва смолкшим выстрелам почти моментальным эхом. Третий отряд шел следом в вихре пыли, и все ружья были направлены в землю. Во главе скакал негр Каддур, прирожденный наездник, известный по всей равнине; его серая кобыла творила чудеса. Знаменитая кобыла — небольшое худое животное, необыкновенно тонкое и гибкое, мышиной масти, со стрижеными гривой и хвостом. Потускневшее серебро, бубенцы, амулеты, множество болтающихся цепочек украшали лошадь и издавали неповторимый звон. На Каддуре были пунцовая куртка и пурпурные шаровары. Его вооружение составляли два ружья — одно на голове, другое в левой руке, а в правой он держал пистолет, из которого и произвел выстрел, затем, перебрасывая из руки в руку, разрядил одно за другим оба ружья, подбросил их, словно жонглер трости, и исчез, простершись на шее лошади, прижавшись подбородком к самым позвонкам.
Пальба уже не умолкала. Раз за разом, без передышки, накатывались волны всадников, сменявших друг друга на фоне занавеса из пыли и воспламененного пороха. Женщины, не перестававшие хлопать в ладоши и издавать характерные пронзительные крики, целый час вдыхали раскаленный воздух поля битвы. Попытайся представить себе то, что записки с их холодной формой и неторопливыми фразами никогда не смогут оживить; попытайся ощутить неудержимую бурю в праздничном беспорядке, очарование скорости, слепящий блеск ярких красок под солнечным дождем. Представь сверкание оружия, танец световых бликов на движущихся всадниках, распахнутые на скаку хаики, свист ветра в складках материи, исчезающее, словно вспышка молнии, сияние бесчисленных блестящих предметов, ярко-красные тона, оранжевые оттенки, напоминающие пламя, ледяной белый цвет на фоне серого неба, бархатные и золотые седла, конские уздечки, украшенные помпонами, расшитые шоры, залитые потом или покрытые пеной пластроны, сбрую, удила. Добавь к роскошному видению — усладе глаз — оглушительный шум: крики всадников, возгласы женщин, треск выстрелов, ужасающий топот стремительно мчащихся коней, звон и бряцание тысяч и тысяч металлических предметов. Помести всю сцену на фоне хорошо тебе знакомого, спокойного и светлого, но слегка затянутого пыльной пеленой пейзажа, и, возможно, тебе явится в причудливой неразберихе веселого праздничного действа, пьянящего не менее, чем война, ослепительное зрелище, называемое арабской фантазией, — зрелище, которое ожидает своего живописца. Я знаю только одного человека, который сумел бы понять и выразить его суть, только ему достало бы изобретательности, воображения, мощи и дерзости, поэтому он один достоин права на такую попытку.