— Ах! Мерзавец! — воскликнул Вандель.
— Держите его! — закричал каид, устремившись к Амару.
Но никто не успел его схватить. Он пролетел мимо, чуть не опрокинув нас, обернулся, чтобы посмотреть, кто бросился за ним, и пронзительно свистнул. Его первая лошадь, несмотря на усталость, вырвалась из рук конюха и стрелой понеслась за хозяином. Через несколько секунд мы увидели в облаке пыли небольшую группу всадников, несшихся, отпустив поводья, по равнине. Чуть впереди, самое большее на расстоянии пистолетного выстрела, мчался, пригнувшись к седлу, прямо к горному массиву Бен Ариф, а рядом с легкостью дикого животного летела оседланная сменная лошадь.
Трагическое происшествие свершилось так быстро, что я одновременно увидел, можно сказать, охватил одним взглядом скачок лошади, бегство Амара, смятение людей, теснившихся вокруг жертвы, и услышал разом невнятные крики: «Мерзавец! Держите! В погоню!» — и раздававшиеся в толпе голоса: «Она мертва!»
Я посмотрел на Ванделя; он понял меня и сказал:
— Да, это она.
Лошадь Амара нанесла страшный удар в лицо именно бедной Хауа. Над правой бровью зияла рана, череп был раздроблен. Кровь залила ее с головы до ног. Женщина постанывала в полном беспамятстве, взгляд блуждал, а лицо покрыла смертельная бледность. Ее перенесли в крошечную палатку и уложили на матрас. Тут же кто-то бросился к кухням, чтобы раскалить докрасна клинки, намереваясь использовать арабский метод лечения ран прижиганием. Но каид и Вандель, осмотревшие женщину, произнесли один за другим свой приговор:
— Бесполезно.
Только через час Хауа пришла в сознание, взгляд стал осмысленным, и ее прекрасные потухшие глаза взирали на нас сквозь кровавую пелену.
— О, мой друг, я убита! — сказала она мне.
Она еще раз сделала над собой усилие и сказала так, чтобы ее услышали:
— Он меня убил!
Вокруг раненой собралось много народа, толпа любопытных обсуждала, шумно объясняла несчастный случай, в котором никто не усматривал неловкость Бен Арифа.
— Никаких сомнений, он убил ее, — сказал мне Вандель. — Умышленно… Возможно, он уже давно собирался это сделать… Она была его женой… Так говорят; мы узнали бы об этом значительно раньше, если бы проявили побольше любопытства. Он убил ее первого мужа, чтобы жениться на ней. Хауа оставила его, узнав, что он убийца. Сегодня Амар убил ее, чтобы доказать, что убийство не слишком тяжелая ноша, когда речь идет о страсти или ненависти.
Праздник закончился около шести часов. Ночь раскинула свои покровы, словно опустила занавес, возвещающий об окончании спектакля с трагической развязкой.
Любезный друг, я утратил всякий интерес к происходящему, и остаток печального бдения можно описать в нескольких словах… Едва спустилась темнота — в то самое время, когда раненая агонизировала в своей палатке, угасала на глазах у Айшуны и причитающей негритянки Асры, — объявили диффу, и все отправились на пиршество. Час или два я не слышал ничего, кроме приглушенного разговора расположившейся на траве толпы и шагов поваров, снующих с блюдами в руках. За диффой настало время танцев. Айшуну, об отсутствии которой все очень сожалели, заменил шестнадцатилетний мальчик-танцовщик. Два гигантских костра осветили ланды, кустарник горел ярким и ясным пламенем. Широкий круг образовался у огня; зрители расположились между женской палаткой и скромной обителью Хауа, где колеблющееся пламя двух или трех свечей едва освещало двух плакальщиц, распростершихся над безжизненным телом умирающей.
Тем временем танцовщик мелким шагом пустился в обход зрителей. Он задерживался перед каждым и исправно исполнял одну и ту же пантомиму под протяжный аккомпанемент хора и монотонное прихлопывание в ладоши. Каждый в благодарность за равное для всех удовольствие протягивал ему монету. Танцовщик принимал плату, мелкие серебряные монеты покрывали лоб и щеки, и сбор продолжался, пока на лице еще оставалось свободное место.
Между одиннадцатью часами и полуночью вернулись всадники, измученные четырехчасовой погоней, но так и не поймавшие Бен Арифа, ускользнувшего через горный проход.
В небе сияли великолепные звезды, но ночь выдалась необычайно влажной и холодной. До утра мы просидели на траве, содрогаясь от выпавшей ледяной росы. Уставший танцовщик закончил свое выступление, иссякли песни, только костры потрескивали среди полной тишины: по меньшей мере три четверти присутствующих дремали в неудобных позах.
Часа в четыре, когда равнина погрузилась в состояние глубокого покоя, мы в последний раз вошли в палатку. Догорал огарок свечи. Айшуна спала. Спала, упав в изнеможении Асра, измученная усталостью, с растрепанными волосами и исцарапанным в кровь лицом. Хауа была мертва. Голова упала на плечо, руки оцепенели, глаза закрылись в вечном сне. Она была почти такой же, когда мы видели ее спящей на шелковом ложе, усыпанном белыми цветами, но на сей раз цветы пережили женщину, которую украшали.
Блида, конец октября
Вот я и остался в одиночестве, друг мой. Вандель покинул меня. Мы расстались только сегодня. Я точно не знаю, куда и зачем он отправился. Он собрался, потому что время года позвало в дорогу, потому что судьбой предначертано ему провести жизнь в пути и умереть, по его собственным словам, когда пробьет час.
О своем решении Вандель сообщил мне три дня назад. Он собрал все, что накопилось в его комнате: коллекции, рукописи, короткие записи, и перевез в другое место. Пополнил запас табака — единственное, чего ему порой не хватает в сердце пустыни. Сегодня в семь часов утра он был готов.
— Если хотите, — сказал он мне, — мы поднимемся по склонам Бени Муса до телеграфа или до кедров и расстанемся наверху, то есть как можно позже.
Я оседлал коня и отправился его провожать.
Когда мы пересекали площадь арабского базара, многие выходцы из разных племен узнавали моего друга:
— Здравствуй, Сиди Бу Джаба, — говорили они, — куда ты собрался?
— Я уезжаю.
— Ты покидаешь Блиду?
— Да.
— Будешь ли ты проезжать?..
И каждый называл свое племя.
— Может быть, — отвечал Вандель, — если будет угодно богу.
— Счастливого пути, Сиди Бу Джаба. Да поможет тебе Аллах, да снизойдет на тебя благодать, да будет ровен твой путь!
— Храни вас господь! — вторил Вандель. — Я вернусь до наступления лета.
Одному он говорил: в конце декабря, другому — после онегов, кое-кому — в сезон дождей. Перед тем как въехать в лощину, Вандель остановился, словно осененный какой-то мыслью, и сказал:
— Знаете, ровно восемь месяцев назад я проезжал эту местность и решил заехать в Блиду всего на неделю.
Тебе знакома крутая дорога, по которой мы следовали, — длинный подъем спиралью, берущий начало в русле Уэд и описывающий широкие петли на северном склоне горы. Четыре или пять часов кружения верхом на лошади приводят путника на вершину, господствующую над Блидой. Где-то на уровне половины высоты находится ледник, раньше здесь селились мальтийцы — поставщики снега, угольщики и охотники. На узком открытом месте стоят одна-две хижины, готовые дать приют страннику. В одно ясное мартовское утро — но так давно, что я даже не могу сосчитать прошедшие годы, — мы с тобой видели здесь парящих в небе орлов и собирали уже увядшие цветы. Из Блиды виден горный пик, где раскинул свои длинные гибкие руки телеграф, изнывающий от безделья в период непроницаемых зимних туманов. На самой вершине конусообразной горы, среди кедров, сохранилась старая гробница отшельника, когда-то доступная, а сейчас заросшая густым кустарником. Плато шириной не более ста шагов окружено кедрами и вымощено горячими плоскими белыми камнями, до такой степени вымытыми дождями и прокаленными солнцем, что они походят на бесплотные и иссохшие останки живых существ, долгое время пролежавших под открытым небом. Жесткая короткая трава — единственная способная выжить на каменистой почве в суровых условиях горного климата — да сероватый лишайник и жалкие пучки какого-то колючего мха, кряжистые кедры с темной раскидистой кроной и стволами цвета ржавого железа составляли скудный и мрачный покров скалы. Ветер, снег, дождь, солнце, которое, кажется, палит здесь нещадней, чем на равнине, молнии, время от времени поражающие деревья и расщепляющие стволы будто сказочным топором, наносят кедрам смертельные раны, но не могут лишить их жизни. Кора отваливается и рассыпается пылью вокруг ствола. Прохожие обламывают сучья, пастухи калечат деревья, дровосеки рубят на дрова. Кедры мало-помалу исчезают, но цепляются за жизнь с упорством многолетних растений: корни обладают прочностью камня, а соки, словно убегающие от неизбежной смерти, устремляются к ветвям, которые по-прежнему зеленеют и плодоносят.