Дом очистился от следов жестокости Марико. Теперь он снова принадлежал нам. Если бы это могло утешить мое сердце! Даже после того, что Марико сотворила с нашим домом, мне не хватало ее. Когда я чистил зубы, то заметил на полочке в ванной заколку для волос с розочкой из какой-то ткани на конце. Я повертел заколку в руках, ощущая тоску по тем дням, когда Марико была так заботлива и добра ко мне. Меня раздражало, что я никак не могу перестать думать о ней. В конце концов я зашвырнул заколку в унитаз, нимало не заботясь о том, что она может застрять в трубе.
III
Как тихо ночью, окрестности словно укрыты пуховым одеялом. Только ночной бриз, проникший в сад, шевелит листья. Я снова сижу за кухонным столом. На кухне темно – лампочка перегорела, а я так и не заменил ее. Может быть, ты думаешь, что я грущу, но поверь, это вовсе не так. Я чувствую себя бодрым и живым как никогда. Грудь мою переполняют надежды.
Хотя часы уже пробили полночь, я не пойду спать. Ночной сон – не более чем привычка. Лучше сидеть за кухонным столом, чем ерзать на матрасе, балансируя на грани безумия. Позволь мне остаться здесь и поговорить с тобой.
Процесс выздоровления госпожи Танаки шел семимильными шагами. Когда я навестил ее в больнице в следующий раз, старушка сидела на кровати и вязала. В пурпурно-красном халате и бирюзовом тюрбане она уже гораздо больше напоминала прежнюю госпожу Танаку (хотя из-под оборки тюрбана все еще виднелись бинты). Наконец-то она одна. Племянница и муж куда-то запропастились.
– Доброе утро, госпожа Танака, – поздоровался я. – Сегодня вы выглядите очень бодро.
Старушка улыбнулась и кивнула, накидывая петлю. Так как ее способности к разговору еще не восстановились, я присел рядом с кроватью и начал болтать. Телевизор был выключен, и в отсутствие жизнерадостных рекламных слоганов комнату наполняло клацанье спиц. Не прерывая работы, старушка изучающе поглядывала на меня, выжидая, что интересного я ей скажу. Я ощущал неловкость – куда мне до болтушки Наоко!
– Вид у вас боевой, – продолжил я, – вчерашняя прогулка в саду явно пошла вам на пользу.
Моя речь не произвела на госпожу Танаку особого впечатления. Она наклонила голову и принялась считать петли.
– Уверен, скоро вас выпишут домой. Чем я могу помочь вам? Купить что-нибудь? Или сделать какую-нибудь работу по дому?
Нечего и говорить, что госпожа Танака не посчитала нужным ответить на эти вопросы. Она уткнулась в вязание, и я удивился, что моя забота о ее здоровье обидела старушку. Я заметил, что госпожа Танака пропустила ряд, и в полотнище образовалась дырка. Она принялась яростно распускать нитки. Впрочем, дойдя до дырки, госпожа Танака не остановилась. Она распускала и распускала пряжу, пока не распустила ее до конца. Затем, используя язык знаков, старушка показала на руки и протянула мне шерсть. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять – она хочет использовать мои руки, как рамку. Наклонившись к госпоже Танаке, я установил руки, как было велено.
Доктор Оно зашел проверить температуру пациентки. Рассмеявшись, он назвал меня ее маленьким помощником. Когда в палату вошла медсестра с подносом, на котором стояли фруктовый салат и молоко, госпожа Танака милостиво позволила мне опустить руки. Медсестра принялась бранить госпожу Танаку – ночная сиделка рассказала ей, что старушка всю ночь просидела за вязанием.
– Не стоит так потакать своему нездоровому пристрастию к вязанию, – сказала она. – Главное для нас сейчас как можно скорее пойти на поправку.
Пока госпожа Танака поглощала завтрак, я читал ей газету «Дейли иомиури». На середине статьи о новых предложениях министерства рыбного хозяйства по изменению размеров рыболовных сетей я поднял глаза и заметил, что госпожа Танака дремлет.
– Госпожа Танака, – прошептал я, – вы спите?
Она не ответила, поэтому я решил, что старушку сморило после ночи, проведенной за вязанием. Я сложил газеты и поставил поднос на ночной столик. Затем подошел к окну и опустил желтые шторы. Когда я крался к двери, со стороны кровати неожиданно раздался слабый хрип: