Минула ещё неделя солодовских интеллектуальных мытарств; кофе снова был отвратителен на вкус, Горшков смотрел на друга ещё тревожнее, а дома сидела на углу стола детская мягкая игрушка; сейчас она была недовольна, Солодов знал это наверняка. Он с трудом расслышал, хотя скорее уж не сразу воспринял то, что говорил ему тёзка, сидящий напротив, на своём обыкновенном месте. А он говорил:
— Знаешь, хорошая идея может тебя до небес поднять, а плохая — даже убить.
— Это ты к чему? — Не понял Солодов.
— К тому, что я уже не уверен, какая из этих двух идей твоя: хорошая или плохая.
— Неужели я так плохо выгляжу?
— Саш, ты бы в зеркало хоть глянул! — Взорвался Горшков. — У тебя же взгляд героинового наркомана, у которого дозу отняли, кожа совсем как бумага, лицо впало как у мумии!
— Просто я один, судя по всему, понимаю всю важность своей работы! — Александр Александрович тоже кричал, но намного слабее из-за недомогания. — Если ты изначально не хотел мне помогать, то я не знаю… — Он захлебнулся гневом, не решаясь поначалу сказать то, что собирался, но всё же не сдержался: — То можешь и свою конференцию себе оставить. Оставь меня без этого единственного шанса!
Горшков сжал челюсти так, что на лице его отчётливо выступили скулы. Он глубоко вдохнул, закрыв глаза и выставив перед собой напряжённую, но разжатую руку. На выдохе его ладонь, расслабляясь по ходу движения, опустилась к животу, он справился с собой и сказал:
— Хорошо, дружище. Ты пусть и не в себе, но я ещё помню о том, на чём дружба зиждется. Будет тебе выступление, срок на подготовку — десять дней, адрес, пропуск и прочее я тебе на электронную почту отправлю. Иди туда, сделай из себя посмешище, а потом, когда твоя дурная бошка прояснится, не обвиняй меня в том, что я тебя не остановил.
— Договорились.
Они оба вскочили, каждый подумал покинуть заведение первым. Солодов пропустил своего уже бывшего друга, как он теперь о нём думал, считая это достаточной ответной услугой за оказанную ему самому. За окном громыхало, начинался дождь, с каждой минутой мужающий до ливня. Молодая студентка, не сразу признавшаяся в осунувшемся возрастном мужчине своего преподавателя и освобождённая им от экзамена, подошла и спросила, есть ли у него при себе зонт. Свой она несла в правой, а левой касалась уже заметного на таком сроке беременности живота. Они ушли из кофейни вместе, девушка старалась укрыть их двоих от дождя. Возле автобусной остановки она поблагодарила своего педагога за проявленное понимание, а он, слабо улыбнувшись, махнул рукой и сказал: «Я же всё понимаю, тебе сейчас итак нелегко, а учёба и подождать может». Автобус — или, как о том говорила надпись на нём, электробус, — увёз девушку в направлении из центра города. Солодов подождал, пока металлическая махина скроется за ближайшим углом, и побежал в сторону дома. Бежал он не столько от страха перед грозой с ливнем, сколько от подгонявшего его долга. Перед кем был этот долг и в чём состоял, он и сам не понимал.
Вбегая в квартиру, Солодов повторял: «Сейчас, сейчас», — сбрасывая на ходу верхнюю одежду и протирая лицо от стикающей с волос воды. Собирая с пола бумаги без какого бы то ни было порядка, он выругался, поняв, что в его руках оказался мокрый мякиш вместо заметок. Опасливо он покосился на наблюдающую за ним собаку, этого плюшевого надзирателя. Хватая её и нажимая на кнопку, отвечающую за проигрывание, он кричал: «Ну давай, скажи! Молчишь, да? Ну и молчи, сам разберусь». Повторяя свою мантру о самостоятельном решении проблем, он снял с себя вещи, побросав их в ванну, и начал обтираться полотенцем. Закончив, вернулся к рабочему месту, которое теперь не ограничивалось одним лишь письменным столом, но занимало добрую половину единственной комнаты. Александр Александрович думал теперь о Боге, исписывая кривоватыми словами очередной лист. Бога он представлял себе не как сущность, имеющую личность или же обезличенную, не как совокупность законов вселенной, Бог в его глазах представлял собой идею безграничных возможностей, воплощённую в образе человека будущего. Конечно, он думал об этом не потому, что считал гипотетических жителей своего «мета-пространства» людьми или подобными им. Ему просто хотелось найти наиболее яркий образ, способный заставить и других увидеть столь очевидное: жизнь может и должна существовать там, куда пока что детектором не дотянуться. «Разум между строк», — озвучил он удачное выражение, пришедшее ему на ум. Солодов пытался определиться с тем, какой из слоёв нашего мира больше влияет на другой. Изначально он был убеждён, что эта самая жизнь рождается нами, людьми, что мы для неё как высшие существа, творцы историй их жизней. Однако, чем дольше он об этом рассуждал и спорил с собой, тем больше склонялся к обратной позиции. Сейчас ему виделось, что именно «междустрочная» часть реальности формирует объективную. О чём-то подобном он и раньше думал, но лишь в последнее время это сложилось в стройную картину. По всему получалось, что этот разум, свободный от оков реальности, подчинённой физическим законам, является высшим по отношению к человеческому, а главное — вечным. Если же его (или их, если под разумом понимать целую цивилизацию) действия формируют нашу действительность, тогда во власти этой силы находится буквально всё, что человек способен узнать, почувствовать или воспринять. Вполне вероятно было и то, что люди — это просто проекции или игровые персонажи во власти неизвестной могущественной силы.