Все трое молча пошли прочь. Салават сел под дубом. Через минуту послышался треск сучьев, топот коней.
— Вот здесь! — крикнул Кинзя, подъезжая к Салавату.
— Здравствуй, спаситель, — сказал Салават. — Веди назад своих воинов и в награду за скорую помощь можешь взять любой из этих пистолетов, — он указал на два пистолета, которые ни кривой, ни младший из собеседников Айтугана так и не посмели попросить назад.
Кинзя сконфуженно пробормотал:
— Со мной не было оружия, Салават-агай.
— Со мной тоже не было, — сказал Салават. — Зато теперь слишком уж много; возьми один себе и вперёд без оружия не ходи — теперь они знают, что ты за меня… Ничего не случилось, — обратился он к всадникам, подъехавшим за Кинзей. — Ждать меня у кошей. Пусть никто из вас не отъезжает никуда.
Всадники повернули в лес.
— Как ты забрался на дуб? — спросил Салават Кинзю.
— Я увидал, куда они идут, побежал вперёд и подумал: «Под этим дубом удобней всего сидеть». И залез. А когда они подошли, они так и сели здесь, как я ждал… А ты как узнал, что я здесь?
— Чудак! Только слепой примет красные штаны на дереве за цветок или бабочку, а когда я увидел красные штаны, то решил, что такого толстого зада не может быть больше ни у кого.
— Я сошью себе зелёные штаны, как твои, — сказал сконфуженно Кинзя.
— Я бы подарил тебе свои, — ответил Салават, — только не полезут тебе, Кинзя. Ну, да не плачь, найдём что-нибудь. А пока пойдём — Айтуган и Аллагуват собрали своих воинов на шишке. Я буду говорить с ними.
Салават говорил с собравшимися на шишке воинами Айтугана и Аллагувата.
— Кто сеет рознь и раздоры — предатель… Тот, говорю я, предатель. Урус-бедняк — наш друг. Если грабить его дом, он будет против нас, а теперь он с нами, потому мы сильнее. Каждый, кто грабит бедняка-уруса, нашего кунака, тот сеет рознь. Он — предатель и достоин казни. Кто нападает на русскую церковь, тот сеет рознь и тоже достоин казни.
Так говорил Салават, и воины молча слушали. Три тысячи воинов слушали его. Кончив говорить, Салават не успокоился. Он все рассказал Белобородову.
— Что же с ним делать, как ты смекаешь? — спросил Белобородов.
— Думал-гадал…
— Что же думал?
— Айтугана послать в Кигинский юрт, велю подымать тептярей и стоять там со всем войском. Там нет русских.
— Ладно, а что сделать с Аллагуватом?
— Аллагувата послать свезти государю деньги, а с ним человек двести. Остальные тут будут.
— А молодого? — спросил Белобородов уже облегчённо.
— Молодого возьму себе в сотники. Ему ладно будет, что стал сотником, тихий будет: мои казаки меня слушают.
Белобородов рассмеялся весёлым кашляющим смехом.
— Ох, и хитёр, Салават! Был бы ты русаком — тебе бы цены не было.
— Ничего, мне не надо быть русским, — возразил обидчиво Салават. — Как-нибудь уж башкирцем, ладно!
Шёл май, но уже наступило лето. Густая трава подымалась по берегу глубокого Сюма, и табуны бродили вокруг лагеря. Вместо того чтобы ютиться в тесных избах заводчан, стесняя хозяев и самих себя, башкиры теперь вышли за посёлок и жили, расставив кочевые коши. Эти вооружённые кочевья не были похожи на обычные мирные кочёвки башкир. Слишком часто и близко один от другого стояли коши, слишком много стояло их в одном месте, не было женщин и детей. Целую ночь возле кочевок разъезжали сторожевые отряды, останавливая каждого проезжего: около половины коней не отпускалось от лагеря и держалось всегда под седлом.
В таком лагере жил Салават.
В первый же день пребывания на заводе Белобородов сказал Салавату, что защищаться от войск в самом заводе, лежащем меж гор, нельзя, и посоветовал подготовить позиции на соседних горах, а всюду в окрестностях разместить дозоры.
С этого дня, выезжая в окрестные горы, Салават стал смотреть на природу не так, как смотрел всю жизнь: он учился теперь ценить не только её красоту. Он научился рассматривать гребень горы как крепость, речку — как ров перед крепостной стеной, лес — как удобное место военной засады, а долину — как поле для конной атаки…
В мыслях он строил планы будущих битв на этих местах, словно всю жизнь ему предстояло тут жить и сражаться.
Иногда, восхищённый сам одержанной в мечтаниях победой над вражеским войском, он хотел поделиться с кем-нибудь хитрой выдумкой. Тогда он брал с собой юношу Абдрахмана, который после отъезда Аллагувата и Айтугана остался при нём. Этот красивый горячий мальчик ему был приятен. С ним Салават забывал, что он уже государев полковник, и чувствовал только свои двадцать удалых лет. Они затевали в пути скачки, спорили в смелом прыжке со скалы на скалу, стреляли из луков в ястребов и ворон…
Но каждый раз посреди забав Салават брал себя в руки. Остановившись в какой-нибудь впадине между утёсов, скрытой деревьями и кустами, Салават глубокомысленно замечал, приняв вид полководца:
— Здесь надо будет поставить кош. Отсюда видна долина Сюма. Смотри, если пойдут войска, дозорные сразу увидят в сообщат на завод.
И всем озабоченным видом своим Салават показывал новому другу, что, несмотря на ребячество, он уже не мальчик, а муж. В другой раз глядел он с горы на дорогу.
— Если бы мне вести войско против завода, я бы повёл его через ту лощину, — указывал он. — Возьми двадцать пять человек с топорами и прикажи там срубить сто деревьев. Свалите их поперёк ущелья, чтобы никому не проехать.
Абдрахман был всегда во всём скор, и Салават в ближайшие дни встречал одинокие коши, разбросанные в потаённых местах, видел заваленные стволами, прежде удобные, проезды. И с каждым днём все больше верил в свою неприступную крепость и в собственный гений великого военачальника.
Салавату нравилось, когда в наивном жарком восторге Абдрахман открыл перед ним восхищение его мудростью. Опасаясь уменьшить его уважение, Салават ничего не сказал Абдрахману о том, что сам он подчиняется указаниям Белобородова.
Когда же Абдрахман, увлечённый примером Салавата, по своему почину предложил запрудить речку в узком ущелье, Салават покровительственно подумал о нём: «Вот и приручён птенец!..» Он был рад, что у него появился такой товарищ и друг, с которым он мог быть сам как мальчишка, не роняя себя в его глазах.
Тяжёлый, неповоротливый и слишком серьёзный Кинзя, несмотря на свою привязанность, не мог быть ему так близок, как этот, который глядел на него удивлённым и очарованным взглядом горящих живых глаз и был готов исполнить любое его желание, прежде чем слово слетит с уст…
Салават полюбил Абдрахмана, как младшего брата, хотя и хитрил с ним…
Несмотря на свою юность, Салават уже понимал, что ничто другое не может связать так, как свяжет доверие. И не желание взять в плен и подчинить, а искреннее влечение и стремление к дружбе заставляли его дарить Абдрахмана своим доверием день ото дня все больше… Салават рос возле Хлопуши. Все те, с кем бывал он близок, были старше его самого. Не успев быть юным, он стал взрослым, не зная друзей из сверстников, он вошёл в крут зрелых мужей. Чувство дружбы к мальчику Абдрахману было лишь данью минувшим без времени отроческим годам Салавата.
Но прошло только несколько дней — и «приручённый птенец» проявил себя снова диким.
В заводской деревеньке пропала рыжая с белым пятном телка. Случилось так, что, внезапно нагрянув на один из передовых башкирских постов, Белобородов застал всех пятерых караульных спящими возле остатков пиршества. Рыжая с белым пятном шкура сушилась, беспечно растянутая на солнышке… Белобородов забрал у спящих оружие, захватил лошадей, снял даже самый кош. Никто из них не проснулся. Тогда, связав их самих, старый вояка привёз их Салавату вместе со шкурой телки… Салават был смущён. Он гордился своими дозорами и считал, что лентяи, разини и воры осрамили лично его. Особенно вспыхнул он стыдом, когда узнал, что на месте арестованных Белобородов оставил в горном дозоре своих казаков, набранных из заводских людей.