— Мамочка, завтра мы достанем ключ и будем запирать дверь на ночь, тогда он не сможет войти к нам. Давай, мама, достанем большой топор или нож, такой, как у мясника.
— Ну, засыпай, засыпай, — сказала мать. Но в голосе ее не слышно было ни малейшего сочувствия к горю девочки, ни малейшего намека на материнскую ласку, столь дорогую детскому сердцу. Наоборот, ее голос звучал отчужденно, почти враждебно, как будто она хотела сказать: «А ну, прекрати тотчас же, дрянная девчонка!» И она не прижала к груди свою дочь, чтобы успокоить ее. Едва только девочка уснула, она осторожно отодвинула ее от себя.
Вскоре девочка проснулась опять и обнаружила, что матери нет рядом. Вероятно, страх не покидал девочку даже во сне. Мысль о том, что ее хотят разлучить с матерью, привела ее в отчаяние. Где ей было понять, что они с матерью обе — женщины. До сих пор ей ничего подобного даже в голову не приходило, до вчерашнего вечера она никогда об этом не думала. Мама и ее маленькая Салка были единым целым и всегда должны были защищать и охранять друг друга от всякого зла, как правая рука защищает левую. Она проснулась и стала искать мать, чтобы положить голову к ней на грудь, но мать исчезла. Девочка приподнялась на локте и ощупала постель. Постель была пуста. Мать ушла. Несколько мгновений девочка изумленно смотрела в темноту, ее губы уже приготовились произнести привычное «мама, мама», но это чужое слово не слетело с ее уст. И, может быть, к лучшему. Кто отзовется на этот зов, если бросить его со страху в темноту? Никто. Такие слова находят отзвук лишь в самом себе. Салка поняла, что ей не вернуть мать из темноты ночи, которая срывает с лица лживую маску, разоблачает целомудрие, существующее лишь в воображении, превращает набожность в пустые слова. Девочка жила в плену счастливого заблуждения, будто вот эта самая женщина с ее лицом, движениями, манерой говорить и поступками — ее мать и только ее мать. Но сейчас девочка стала припоминать, что и там, на Севере, случалось, что мать исчезала на целую ночь. Девочка спросонок обнаруживала ее отсутствие, но она не обладала достаточной фантазией, чтобы понять смысл этих исчезновений. Теперь девочке стало ясно, что ее мать не была только мамой маленькой Салки, что она жила своей собственной жизнью по ночам, когда Салка Валка засыпала, жизнью, о которой девочка не имела ни малейшего представления. Да она вовсе и не знала женщину по имени Сигурлина Йоунсдоттир. Она знала всего лишь свою мать, а ее мать не была похожа на женщину, которую звали Сигурлина Йоунсдоттир. «Мама» — это только маска, которую надевала на себя Сигурлина Йоунсдоттир, когда знала, что Салка Валка не спит, и тотчас же снимала, когда считала, что Салка Валка уснула, или когда ее не было поблизости. Для других людей, да и в своем собственном представлении она была далеко не только матерью Салки Валки. Женщины надевают такую маску ради детей, сами же они в ней мало нуждаются. Как могла она вообразить, что знает эту взрослую женщину, которая еще вечером лежала с нею в постели и молилась богу, а потом среди ночи ускользнула в мрак и темноту, чтобы жить своей собственной жизнью. Стать взрослым — это значит обнаружить, что у тебя нет матери, и одиноко просыпаться в постели среди ночи. Может быть, никто не имеет матери? Может быть, у человека вообще никого нет, кроме самого себя?
Девочка беззвучно двигала губами, не осмеливаясь произнести дорогое имя, которое бессознательно рождается на устах младенца, когда он сосет грудь. Этой ночью она лишилась матери. Где-то в темноте ночи была женщина по имени Сигурлина Йоунсдоттир, но она не была ей матерью.
Глава 8
О хорошей погоде, казалось, и не слыхали в этих местах. Создатель там, на небесах, постоянно что-нибудь придумывал. После мороза и снега он посылал ветер, который сметал весь снег в сугробы, а затем вдруг наступала оттепель, круша сугробы, над которыми ветер столько трудился. И все же, видимо, излюбленной погодой создателя был дождь. В дождливые дни воздух наполнялся самыми разнообразными запахами: запахом морских водорослей, выброшенной на берег рыбы, тресковых голов и внутренностей, рыбьего жира, смолы, нечистот и всяких отбросов. По крайней мере с полсотни ручьев обрушивались с окрестных гор на рыбацкие огороды, затопляя их и образуя целые озера, а порой и перехлестывая через земляную изгородь самыми настоящими водопадами. Бывало, что вода вторгалась в дома, затопляла погреба и даже кухни. Дети простужались, схватывали воспаление легких, умирали. Улицы были покрыты толстым слоем талого снега, льда и грязи. Днем редко кого можно было увидеть на дороге, разве пробежит кто-нибудь из ребят, плохо обутый и с посиневшим носом. Изредка пройдет женщина в лавку, пробежит трусцой заморенная лошаденка, по брюхо забрызганная грязью, и над всем этим серая громада туч ползет по небу или, разорванная в клочья, сердито кружит между вершинами гор. А когда наконец весь снег превращался в воду и ничего не оставалось, кроме зловонья и грязи, опускался холодный серый туман. Наступала гололедица. И никогда нельзя было угадать, что пошлет нам господь завтра. Иной вечер погода вдруг прояснялась, мороз крепчал, звезды сияли в синем небе, всходила луна, если ей было положено по календарю. В такие вечера создатель, должно быть, предавался созерцанию. Но на другой день снова поднималась метель, снег сыпал весь день, не переставая, и на следующий день тоже, затем ударял мороз, налетал ветер, нагромождая целые горы снега. Все начиналось сначала. Творец мог повторять все это до бесконечности. Подумать только! Неужели ему это доставляет удовольствие?
Жизнь в поселке вполне соответствовала этой нелепой погоде. Его обитатели крутились с утра до вечера в трудах и заботах, бессмысленно топчась на одном месте. Вся их жизнь заключалась в том, чтобы ходить в море и ловить глупую рыбу, когда позволяла погода, потрошить ее, солить и запасать на лето. И результат их бесконечной борьбы с прихотями погоды был неизменно один — все проваливалось как в бездну. Работал ли рыбак на паях или за определенную плату — все поглощал счет у Йохана Богесена. Здесь, в поселке, никогда не видели наличных денег. «Счет у Йохана Богесена» был для местных жителей такой же привычной абстракцией, как явление Христа или искупление грехов. Правда, счет у Богесена давал более реальные и ощутимые результаты, чем, например, причастие или молитва. Счет означал кредит в годы плохого улова, уверенность, что даже в те времена, когда худо идет торговля, можно получить деготь, толь, изюм, пряности, сласти, а также раскрашенное жестяное ведерко в подарок детям на рождество. И, наконец, этот счет давал человеку уверенность, что, когда он умрет, его не придется хоронить на средства прихода — это считалось в поселке величайшим позором и несчастьем, какие только могут постигнуть человека. И, наоборот, возможность оплатить свои похороны была свидетельством безупречной добродетели как при жизни, так и после смерти.
Едва только равнодушное утро открыло свои холодные глаза над поселком, где люди жили, не имея ни гроша, как Салку Валку, обутую в разбитые башмаки из воловьей кожи, в носки которых она напихала сена, послали разносить молоко. С пятью маленькими бидонами — три висели у нее на груди, два на спине — она отправилась доставлять молоко в пять бедняцких хижин. В лавке у Богесена молоко записывалось в дебет продающего и в кредит покупающего — так осуществлялась здесь торговля. Любая торговая операция, даже если речь шла о таком ценном приобретении, как иголка, проходила через лавку Богесена. Сумма в размере, например, пяти эйриров списывалась со счета Петера и зачислялась на счет Поля. Благодаря этой замечательной бухгалтерии все жители Осейри у Аксларфьорда оказывались участниками коммерческой сделки. Все операции совершались при помощи неуловимых цифр, ко всем реальным ценностям имел ключ только Йохан Богесен.
Вначале в рыбачьих хижинах дочку Сигурлины встречали недоверчиво. Здесь, в поселке, вообще относились враждебно к людям, не имеющим своего угла. Девочка у порога ожидала, пока хозяйка перельет молоко в свой бидон. В одном только доме бедная старуха, случалось, совала ей в рот кусочек жженого сахара — роскошное угощение, в особенности, если во рту постоянно ощущаешь привкус тресковой печени. Но постепенно женщины стали проявлять больше любопытства к Салке Валке и ее матери. Девочку зазывали в дом, угощали кофе, она с восторгом принимала все, что ей предлагали, в особенности галеты, и она рассказывала обо всем, главным образом о матери и об этом противном дядьке с обожженным затылком, рассказала даже о том, что она больше не спит с матерью, а перебралась наверх, к старикам, и что нет никакого сомнения в том, что ее мать и Стейнтор помолвлены. Сообщила она также о том, что ее мать каждый вечер посещает Армию спасения и что, наверное, она скоро станет там главной, а также, что она очень легко заучивает новые псалмы. Однако девочка вскоре заметила, что, как ни восхваляла она добродетели матери, ее благочестивое усердие, ее певческое искусство, люди без особого доверия воспринимали сообщение о помолвке матери со Стейнтором. Все чаще и чаще мальчишки подстерегали Салку Валку за углом и, когда она приближалась, швыряли в нее снежки, а то и комья грязи, выкрикивая грубые, оскорбительные слова по адресу ее матери. Девочке стало казаться, что поселок кишмя кишит этими злыми, отвратительными мальчишками. Их появления можно было ожидать каждую минуту. Их снаряды летели из-за каждого угла, из любого проулка, из-за насыпи или с берега. Девочка останавливалась посреди улицы со своими бидонами и, прислушавшись, откуда несутся выкрики, бросала вызов;