— Не-а. Мы не травим, у нас котов — аж восемь. На них паспорты выписаны, как на людей, и жалованье ежемесячно платится, — выдал болтун-гвардеец тюремную тайну.
— Странно. Где ж он тут яда хватанул? Или уже таков прибыл…
— Ван Геделе, выйди! — крикнули от двери. Доктор оглянулся — в проёме стоял Аксёль, головой почти упираясь в притолоку. Он был, как и вчера, в партикулярном, но поверх одежды повязан был кожаный живодёрский фартук. — Выйди-выйди, доктор Ван Геделе, — повторил кат громогласно. — Этот больной, он не тебе. Мирошка, затвори за нами!
Ван Геделе послушно вышел от распопы, к Аксёлю в коридор, и Мирошечка задорно загремел ключами у него за спиной, запирая камеру.
— Это не тебе, — сказал ещё раз кат. — Те, кто в камерах, подлежат осмотру только после мемории от Хрущова. Он должен тебя направить.
— Так помирает…
— Пускай! — разрешил Аксёль, увлекая доктора за собой по коридору, словно ребёнок взрослого, прихватив за карман. — Как помрёт, тогда и позовём тебя, для протокола. Разве ты не знаешь, как тюремный лекарь работает?
Возле двери, обитой железом, стояли два гвардейца, и как всегда — курили, хохотали. Что-то весёлое всегда было у них, видать, наготове. Аксёль толкнул дверь, пропустил доктора:
— Прошу, но на минутку. Не трогай ничего и никого! Это тоже не тебе.
Эта комната была — пытошная, жарко натопленная, пропахшая кровью, рвотой и палёным волосом. В одном углу тлел огонь, бросая на стены живые шевелящиеся тени. Здесь же с потолка свисали две цепи, замаранные кровью, но, слава богу, пустые. В другом углу сидел за столом хорошенький востренький канцелярист и старательно писал, закусив губу. И на лавке перед канцеляристом валялся арестант — он и был, наверное, то самое, что «Ван Геделе, не тебе». Потому что был избит, и с кровью из носа, и с вывихнутым плечом — так бережно придерживал он его другой рукой.
— Половинов, пойдём с нами, — позвал канцеляриста Аксёль. — Доктор прибыл, поп уходит. Пора, мой свет. Дохлятинку в камеру и айда!
— Мы как раз кончили,… — Канцелярист Половинов поднял от писанины туманные глазки. — Только он не подпишет, не может, ты его поломал. Ничего, копиисту пойдёт и так… Идём, мой свет. Ребята, уносите!
Аксёль, доктор и Половинов покинули пытошную прежде, чем ребята принялись уносить.
«И слава богу!..» — в который раз подумал доктор.
Половинов прихватил с собой поднос с пером, чернильницей, песком и бумагой и нёс его бережно, в вытянутых руках.
— А где твои орудия? — спросил он Аксёля. — Или с голыми руками идёшь?
— Воот. — Кат поиграл между пальцев шёлковым шнуром, сделал кошачью колыбельку и тут же распустил её. — Воот.
— Что мы делаем? — спросил недоумевающий Ван Геделе у обоих.
— Казнь, — пояснил для него Аксёль. — Деликатная, без пролития, по секретному распоряжению Синода. Приговор вчера прошёл, казнь на сегодня. У нас все экзекуции проводятся в восемь пополуночи, по регламенту…
— Как и в «Бедности», — припомнил доктор.
— Видишь, знаешь. Но тут лютеранин, а лютеранский поп у нас придворный, он поздно прибывать изволит, соня. Я и за тобою попозже прислал — что попусту сидеть, если поп задержит. Вот мы и на месте. Поп ещё там?
Аксёль спросил это у единственного солдата, стоящего перед дверью камеры.
— Там, — кивнул солдат.
— Болтушка, — нежно сказал про попа Аксёль и повернулся к доктору. — Ты не заходи с нами. Мы кликнем, и — зайдёшь. Это тяжко поначалу, мой свет…
Доктор машинально кивнул. Он слушал два голоса из-за двери, оба воркующие, жалобные, и всё пытался понять, чей из них — чей. Который — пасторский, а который — жертвы.
— Не слушай, — сказал Половинов, — не утруждайся. Пастор потом отчёт нам напишет, и там всё будет.
— А тайна исповеди?
— Пустоэ, — в духе Мирошечки отвечал Аксёль.
Видать, греческая манера «экать» оказалась для всех заразной.
Дверь клацнула, вышел поп. Он был молодой, но уже лысый, с неуместно нарумяненными щёчками. Поп наклонил голову, приветствуя господ у двери, и тут же почти бегом побежал по коридору прочь.
— Создание нежное, гордое, — определил попа Половинов.
— Бироновский поп, — пояснил для доктора Аксёль, как будто это должно было всё про попа рассказать, — дюков исповедник. Мы идём, и мы кликнем тебя, Ван Геделе.
Конечно, они его кликнули. Потом, когда всё было кончено. Доктор потрогал мёртвому шею, с усилием прикрыл его выпученные глаза — как-никак, удавленник. Половинов подошёл со своим канцелярским подносом: