— Подпишись. Вот тут, где галка.
Доктор расписался.
— Всё. — Половинов присыпал песочком густо исписанный лист. — Свободен, мой свет. Можешь домой отправляться.
— А больные?
— Это не тебе, — в который раз повторил Аксёль, целомудренно прикрывая мёртвого рогожей. Видать, Ван Геделе слишком уж на него таращился. — Тюремный доктор не лечит. Ты разве не понял? Вы и зовётесь у нас — Леталь-первый, Леталь-второй… Ты, выходит, будешь Леталь-третий. Нет, если арестуют какую персону, может, тебя призовут и лечить. Но при мне подобного не было. Трупы вскрывали, это да… — Аксёль задумался, вспоминая, мечтательно вздохнул, потом встрепенулся, словно стряхнув с себя ностальгию. — Нет, наши доктора, конечно, не дёргают висельников за ноги, но они и не лечат. Леталь, понимаешь? Ле-таль.
Доктор спустился на улицу. Снег после крепостного полумрака показался ему столь ярок, что заслезились глаза. Дымок, завиваясь, летел от кухонных труб, и дровни проехали, теряя по пути сено. Кошка с аппетитом вылизывалась в снегу, акробатически задрав ногу, и воробьи дрались над конскими яблоками. Солнце играло в сосулях…
— Так хорошо, и ненадолго забываешь, что в аду…
Недавний бироновский поп, уже в бобровой шубке и в пуховой шляпе, тоже стоял на крыльце и пальчиком улавливал брызги, падающие с сосулек. Доктор присмотрелся к нему, прищурясь на ярком свете, и вдруг увидел, что пастор плачет — светлые слёзы бегут и бегут из глаз его, смывая румяна.
— Напьёмся, падре? — предложил ему доктор. — Или вам нельзя?
— Нам нельзя, — согласился поп, но тут же продолжил: — Я в мирское переоденусь, и станет — можно. И мы поедем с вами, тюремный новый доктор, и пить, и даже играть. Потому что иначе я просто вытошню своё сердце.
Оса принялась любопытствовать ещё по дороге, в санках.
— А вы, Аделина, обер-гофмаршала видели?
— Конечно, видела, он ведь мой начальник, — несколько удивилась вопросу девица Ксавье.
— И он в самом деле такой-растакой красавец?
— Красавец, — согласилась художница, — но превредный. Да вы и сами его увидите, и скоро. Непременно.
Оса решила — раз увидит, то и нечего дальше выспрашивать, и начала про другое.
— А что мы будем рисовать — опять птичек?
— Нет, Анна Артемьевна не столь прихотлива, у неё всего лишь цветы на плафоне.
— Цветы я умею, — обрадовалась Оса.
— Вот и попробуете. Если что, я подправлю. А давайте на «ты»?
Оса на радостях кивнула так скоро, что прикусила губу.
В доме Волынских девицу-художницу уже ждали. В комнате, предназначенной для росписи, прислуга укутала тряпками мебель и застелила мешковиной драгоценный наборный паркет. Несмотря на раннее утро — не было ещё и полудня — заказчица, Анна Артемьевна, явилась взглянуть на эскизы.
То был нежданный сюрприз для Осы — не успели они с мадемуазель повязать на талии передники и волосы прикрыть косынками от краски, как в комнату прибежала девчонка, всего-то года на два старше Осы, и Аделина поклонилась ей по-мужски (глупо ведь приседать, когда ты в штанах):
— Доброе утро, Анна Артемьевна! Раненько же вы — я думала, ваша милость ещё в объятиях Морфея.
— Ваша милость ранняя пташка! — рассмеялась девочка.
Она была золотая и белая, как молоко и мёд, с чёрными глазами, высокая, полная, вся перетянутая голубыми лентами, где надо и где не надо. Оса на одном домашнем чепце насчитала одиннадцать бантов.
Аделина раскрыла папку с эскизами, и Анна Артемьевна, совсем как большая, стала перебирать листы, оставляя французские глупые комментарии. На Осу она и не глядела — это было обидно. Оса уселась на стул, принялась болтать ногами.
— А папенька ваш — он тоже пташка ранняя? — осторожно и почтительно спросила хозяйку Аделина.
— Папенька — нон! — опять рассмеялась Анна Артемьевна. — Он-то почивает, и до трёх пополудни. Вчера охота была. Но дворецкий рассчитает вас, не беспокойтесь. А отчего ваш мальчик так на меня глядит — как волчонок?
— Этот мальчик — девочка, Анна Артемьевна… — начала было Аделина.
Но тут в комнату заглянула ещё одна девочка, почти такая же, как Анна Артемьевна, в таких же лентах, но разве что постарше:
— Нюточка, кататься!
— Ах, Машечка, да!
Юная хозяйка мгновенно потеряла интерес к росписи, бросила этюды в руки Аделине и убежала.
— Сколько им лет? — мрачно спросила Оса.
— Княжнам? Четырнадцать и двенадцать. Они сами выбирали рисунок на плафон, но заплатит нам дворецкий, — пояснила художница. — Ты сразу его узнаешь, такой раскосый щёголь. Вот при нём только — так не дуйся. Ты так смешно ревнуешь — совсем как его светлость Карл Эрнест…