Помянутый неуместный сынишка тем временем, привлечённый запахом краски, и пением, и щебетом птиц, встал у двери кабинета и почти в неё просочился.
— Оса, не смей! — устало, почти без голоса окликнул доктор Ван Геделе.
Едва услышав, что патрон взял на его место другого, этот доктор тотчас помертвел лицом, словно мгновенно покрылся серым пеплом. Яркие глаза его померкли, движения сделались тяжелы, он навалился на трость, разом подкошенный и долгой дорогой, и крахом надежд.
— Пусть поглядит, — милостиво позволил Окасек, — там художница рисует, и птички разные, ему забавно это будет — ведь дитя. А вы садитесь в креслице, отдохните, я шоколаду прикажу для вас подать. — Секретарь будто извинялся за патрона. — Как-нибудь да устроится ваша партия…
Маленький Оса бочком скользнул за дверь — слышно стало, что прервалось пение, и художница высоким звонким голосом что-то ему сказала, а Оса — басовито и важно ответил.
— Познакомились, — умиротворённо констатировал Окасек.
Он потянулся к шнурку на стене, дёрнул дважды — то, видимо, был некий условный звонок, для подачи шоколада.
Доктор обречённо расстегнул тяжёлый, волком подбитый плащ, уселся в кресло ждать и закинул ногу на ногу. Окасек машинально мазнул взглядом по задранному высоко сапогу — какова подошва? — и, кажется, проникся к гостю ещё большей симпатией. Поглядел на ногти, на перстни — да, достойный человек, поистине жаль, что такая постигла его ан-фортуна…
В коридоре послышался шум от множества колёсиков — лакей привёз шоколад. Распахнулись створки, вкатилась тележка с кофейником и чашками, крошечными, нежно-прозрачными, как лепесточки жасмина. Лакей, гибкий парнишка, поклёванный оспой столь жестоко, что и пудра не в силах была спасти, принялся разливать шоколад по чашечкам, пританцовывая от усердия. Шоколад пахнул дразняще, упоительно и лился такой тягучей медленной струёй — и доктор, и секретарь одновременно невольно сглотнули.
— U-la-la… Какой сюрприз, явиться домой с морозного ветра — и обрести на пороге нежданное счастье!
Два господина вошли в приёмную, оба в шубах, оба нарядные, во вскипающей пене испанских кружев, и со столь искусно напудренными и прорисованными лицами — несомненно высочайшего полёта птицы. Один был росл и румян — румянец пробивался даже через слой его пудры. Он тут же взял со столика чашечку и отпил глоток, и губы его из карминных сделались шоколадного колера. Второй был чуть выше его плеча, хоть и на каблучках — весь в золоте, и в мушках, и с муфточкой — сам обер-гофмаршал. Он, пусть и громко обрадовался шоколаду, пить не стал, побоялся, наверное, за обведённые помадой губы.
Доктор и секретарь вскочили с кресел, словно марионетки, поднятые кукловодом, и одновременно раскланялись.
— А вот и мой подарок для тебя, папа нуар! — обер-гофмаршал разглядел доктора и тут же, как ребёнок, хлопнул в ладоши — так обрадовался. — Вот он, мой вчерашний карточный долг. Отдаю! Ты же говорил, что доктор у тебя в крепости помер, так вот, забирай моего, он лучший, с лейденским дипломом, и не говори потом, что младший Лёвенвольд не возвращает долгов.
Папа нуар… Высокий, нарядный, румяный господин оказался не кто иной, как ужасный великий инквизитор, Андрей Иванович Ушаков. Доктор вгляделся в него, узнавая, — как-то прежде уже доводилось видеться. И Андрей Иванович вгляделся, узнавая, — этот дракон всегда всё помнил — и узнал.
— Что ж, граф, спасибо, сего лекаря я знаю, если сторгуемся с ним в цене — то и с тобой я в расчёте. Сам ведаешь, лекарь нынче пошёл балован, а казённое жалование мизер, особенно для тех, кто в Европах живал…
Лёвенвольд говорил по-немецки, папа нуар по-русски, но то было обычное дело при русском дворе, придворные говорили по-разному, по-русски, по-немецки, по-французски, по-цесарски, и даже на смеси всех четырёх языков, но понимали всегда всё.
Обер-гофмаршал не ответил ему ничего, только рассмеялся — словно звякнул серебряный колокольчик. И доктор молчал, потрясённый внезапным поворотом своей — то ли фортуны, то ли всё-таки ан-фортуны. Инквизитор поставил опустошённую чашечку на стол, салфеткой стёр с губ шоколадные усы, доктору сказал неторопливо:
— Дела прими у Хрущова, он проводит тебя. Если во всём сойдётесь — станешь наш.
Шуба колыхнулась, стукнула трость — чёрный папа уплыл прочь в своих чёрных водах. Обер-гофмаршал замер на мгновение в дверях, играя хвостиками муфты, бросил секретарю:
— Мальчик мой, я на каток, потом к герцогу — пускай не ищут… — И доктору, столь же быстро: — Прости, Яси, но всё же к лучшему вышло, правда? Bonne chasse!