— Во всём ты, батюшка, нашего герцога повторяешь, — цесаревна вышла к гостю, ещё сонная, с чуть припухшими веками, округлая и грациозная, словно английская глазастая кошка. — Где он, туда и ты. Он ко мне повадился хаживать — и ты зачастил. Верно говорят, что скоро везде ты его заменишь. И не только со мною рядом…
— Дайте угадаю… — Волынский поцеловал протянутые к нему пухлые, с младенческими перетяжками, руки. — Тот недавний санный след, что пролёг от вашего дома, он от саночек посла Шетарди?
— Как в воду глядишь! — рассмеялась Лисавет. — Примчался раненько, разбудил нас. Садись, Тёма, в ногах правды нет. — Она уселась в кресло и жестом пригласила гостя в соседнее. — Ты свои мне сплетни расскажешь, я тебе — те, что Шетарди для меня в клюве принёс.
— Я сплетенками небогат, — притворно вздохнул Волынский, — всё больше по политике, а вашему высочеству она скучна. Вот разве что… Принц Антон Браунгшвейгский с тех пор, как юная принцесса Анна предпочла его юнгер-дюку Петеру Бирону, на радостях демонстрирует при дворе дерзостную фронду. Герцог наш не переносит чёрного цвета — так принц Антон который день при дворе в чёрном. И так забавно рычит, когда ему напоминают про придворный регламент!.. Мол, отныне регламент ему не указ.
— Признайся, Тёма, ты его вдохновил?
Артемий Петрович потупил глаза, невинно поднял брови, давая понять, что да, но не произнося вслух.
— А у меня сплетенка тоже про герцога, — проговорила цесаревна, — сплетенка-загадка. Вот послушай. Шетарди, едва лишь вручил свои грамоты, устремился дружить с нашими высокими персонами — Бироном, Мюнихом и Остерманом. Остерман, конечно, сразу от него спрятался и слугам велел говорить, что он болен. Мюних тоже не стал с послом разговаривать — на львиную долю оттого, что по-французски он не понимает, хоть и врёт всем, что понимает в совершенстве. Наш Шетарди желал говорить без переводчика, тет-а-тет двигать профранцузскую политику — и фельдмаршал подобной интимности не сдюжил. А вот герцог… Он ведь дружит с де Барантом, и всем пересказывал роман Кретьена де Труа, и шепчется по углам с Лёвенвольдом — тоже по-французски. Но когда посол разбежался к нему со всею своею любовью — герцог сказал только, по-немецки: «Я совсем не знаю вашего языка», — повернулся на каблуках и был таков. Вот что это было, Тёма?
— Ответ так прост, ваше наивное высочество. И герцог, и Остерман давно и намертво запроданы Австрийской Цесарии. Куда там французику! И потом, слыхали ли вы тот язык, на котором герцог говорит с Лёвенвольдом? Послу не разобрать сего наречия.
— Это лоррен, — подсказала осведомлённая цесаревна, — герцог говорит вместо французского на лоррене. Я помню одну поговорку — нужно крепко любить собеседника, чтобы разбирать его лоррен.
И Лисавет беззвучно хохотнула.
— Возможно, герцог убоялся позора — посол не настолько им очарован, чтобы разбирать его лоррен.
— Ты плохо говоришь о своём покровителе, Тёма, — упрекнула Лисавет. — Герцог добрый человек и друг нам обоим. Вчера он прислал мне дрова и фрукты. Он знает, чем порадовать женщину.
— Радовать женщину — главная обязанность герцога, — усмехнулся Волынский. — Возможно, он верит, что настанут времена, когда и вы в величии своём не оставите его самого без дров и без фруктов.
Вот и разгадка — отчего пылают печи в каждой комнате и в вазах покоятся благоуханные дары Цереры.
— А я-то полагал, что расщедрилась Дворцовая контора, — сказал он наугад, и наугад — угодил в цель.
Цесаревна зло сощурилась.
— Дождёшься там!.. А теперь, как Лёвольд прослышит про герцогские дрова, и последнее у меня отхватит.
— Люди более всего жестоки к тем, кого когда-то обидели.
Волынский припомнил, как Лёвольд почти сразу после смерти Петра переметнулся от Лисавет к её матери, овдовевшей царице Екатерине. Перепродал себя. Он был невероятно похож на её казнённого Монца, и царица, всё время пьяная, так и звала его до самого конца — Виля, Виля…
— Не угадал, Тёма, — отмахнулась Лисавет. — Он герцога ревнует. Помнишь матушкину коронацию?
— Как же не помнить… Одно из немногих добрых чудес, кои бедному человеку на своём веку довелось повидать…
— А помнишь, как Лёвенвольд, тогда он был камер-лакей, раскопал в какой-то приёмной или на антресолях то ли писаря, то ли секретаря и всюду таскал его с собой, как кот таскает в зубах пойманную мышку? Даже матушке, пользуясь её добротой, он представил свою находку как великого, уникального знатока псовой охоты. Я помню, как мама смеялась — наконец-то нашего злого мальчишку настиг coupe de foudre. Правда, секретарь тот был поразительный красавец. Да он и сейчас ещё поразительный красавец.