— Догадываюсь, как звали того секретаря. Я, помнится, даже присутствовал при том, как эту находку представляли её величеству.
Волынский вспомнил неуклюжего молодого человека, что-то смущённо лепетавшего на приёме у матушки Екатерины. Что-то про охоту и прибылые пальцы у собак… Этот пентюх имел некоторый успех, и привёл его буквально за руку, да, камер-юнкер Лёвенвольд.
— Его звали вовсе не так, как сейчас, милый Тёма. Его имя было Эрик фон Бюрен, а сейчас за такое обращение он даст тебе по лбу.
Лисавет рассмеялась, кокетливо облизнула губы — уютная, милая, ну, совсем как те бархатистые, крутобокие, круглоглазые котята аглицкой породы.
Артемий Петрович смотрел на цесаревну, поглощённую столетней давности сплетнями, и думал:
«Легкомысленна, труслива, глупа. Эта карта вовек у меня не сыграет. Дура никогда не решится на оверкиль, так и будет по гроб жизни радоваться дровам и фруктам. От щедрот остзейского выскочки, бросающего ей объедки со своего стола. И будет рада вдобавок, что он не её за этим столом сожрал».
— Вот скажи мне, Тёма, как человек, близко знающий герцога, — чего мне ожидать? — спросила вдруг Лисавет и с отчаянной прямотой взглянула собеседнику в глаза. — После того как принцесса Анна отказала его сыну и назло пошла замуж за браунгшвейгца, выходит, я у него следующая? Ты много говорил о том, что герцог повторяет Годунова. Не отпирайся, я знаю — мой Лесток всё мне рассказывает. Что, мне приготовиться прикажешь, теперь и меня придёт герцог сватать за малолетнего дюка Петера?
— Ваше высочество… — Волынский приподнялся в кресле и широким жестом обвёл гостиную. — Видится мне, что пылающие жарко печи и лежащие в вазах дары Цереры предупреждают вас именно об этом. Вскоре патрон мой падет к вашим божественным ногам и попросит вашей руки — для своего маленького герцога. У вашего высочества, бывшей невесты самого короля Луи.
Цесаревна заметно помрачнела при упоминании об упущенном некогда Луи.
— Не бойся, Тёма, я знаю, как ему отвечать, — произнесла она с какой-то угрозой.
Волынский поднялся из кресел и принялся прощаться — долго и церемонно, с французскими комплиментами и поцелуями рук.
— А отчего часы стоят? — взгляд его вдруг скользнул по безжизненному циферблату. — Извольте приказать, ваше высочество, и лучший часовщик будет у вас уже через минуту.
— Иди уже, Тёма, — отмахнулась раздражённо хозяйка. — Есть кому их чинить.
Шпион в часах прекратил трястись и бесшумно выдохнул.
В русском языке есть поговорка, говорящая о прямой зависимости — между упоминанием в разговоре дурака и скоростью его появления в вашем доме. На немецком языке поговорка звучит несколько иначе, не так обидно — в ней говорится о кошке. Дюк Курляндский явился на порог к Лисавет сразу, как уехал поминавший его Волынский — то ли как дурак, то ли как немецкая кошка.
В гостях у Лисавет герцог маялся, смущался и мямлил. Нет, титул цесаревны не играл здесь особенной роли. Просто живая человеческая красота, столь притягательная и опасная, отчего-то повергала беднягу в мучительное оцепенение. С красивыми людьми герцогу было тяжелее, чем с обычными — в их обществе у него пропадала способность орать и приказывать.
Цесаревна сидела в кресле и уже с раздражением следила за тем, как герцог блуждает по комнате из угла в угол, перебирает фарфоровые безделушки и произносит незначащие замечания на своём ужасном французском. Лисавет давно знала, что французский герцога — всего лишь лотарингский диалект, которому выучил его в детстве вместо настоящего французского негодяй-гувернёр. Герцог понимал французскую речь, но отвечал — на своем рычащем наречии, и Лисавет с трудом, но разбирала его ответы.
— Отчего они стоят? — герцог замер напротив часов и уставился на неподвижные стрелки. — Сломались? Я мог бы починить их для вас, я когда-то неплохо умел.
Лисавет подумала, что за собственноручно починенные герцогом часы венценосная тётушка-кузина прибьет её не просто медвежьей своей лапой — лошадиным кнутом. Дружба герцога порой спасала цесаревну, но порой — обходилась очень и очень дорого.
— Не стоит, ваша светлость, — проговорила она с твёрдостью. — У меня свой неплохой часовщик.
Гость всё-таки приоткрыл часы, сунул нос за створку и разглядел трясущуюся макушку шпиона — своего.
— Да, пожалуй, не стоит сейчас их чинить.
Герцог отошёл от часов и встал на фоне окна — очень выигрышно: стройный силуэт в отблесках регалий, против слепящего солнца. Лисавет подумала, что он и в самом деле не зря занимает место ночного императора. Необычайно хорош, осанка военного, поступь танцора, и красив — как римский патриций. Только при этом странный истерик, и молчит, и мямлит, и грызёт пальцы, и никогда ни в чём не уверен, и шарахается от неё, Лисавет, как будто она чесоточная. И является вот так внезапно, и сидит, как сосватанный, и ни на что не отваживается, хотя протяни руку — и вот она, Лисавет, прекрасная и благосклонная, уже давно ожидающая шанса утереть тётушке-кузине её длинный нос.