Герцог словно услышал эти мысли и, наконец, решился:
— Как вы, русские, говорите, ваше высочество Елисавет — «у нас товар, у вас купец»…
Последнюю фразу герцог с трудом выговорил по-русски.
— Наоборот, — улыбнулась Лисавет. — У вас товар, а у нас — купец. Ваша высокогерцогская светлость изволит сватать меня за юного дюка?
— Угадали, изволит… — Герцог с волчьей усмешкой склонил голову, и стальная прядь упала ему на лоб. — И ожидает милостивого согласия от вашего высочества.
— Увы, мой герцог, — обезоруживающе улыбнулась Лисавет, легко поднялась из кресла и сделала к герцогу несколько решительных шагов — тот отступил невольно, но упёрся задом в подоконник. — Предложение лестное и делает мне честь, но я не считаю себя вправе приобретать в женихи юношу столь незрелого возраста. Дюку Петеру шестнадцать, при известном везении я могла бы его родить…
Лисавет подошла к герцогу вплотную, касаясь его своим платьем. Бедняга в смущении уставился почему-то на неработающие часы. Лисавет продолжила сладким голосом:
— Вот если бы вы просили моей руки для себя — вам бы я не отказала.
Герцог от неожиданности сел на подоконник и широко раскрыл глаза.
— Но это опасно!..
— Разве опасности не усиливают желания?
Лисавет вспомнила свою мать, лёгкую и беспечную Екатерину, умевшую одним жестом превращать влюблённых дураков в свиней. Папенька подарил Екатерине корону, буквально переложив эту корону на голову метрессы — с головы законной жены. Дурачок Виля Монц раздобыл смертельный яд, чтобы хозяйка его наконец-то стала свободна от власти своего тирана. А граф Толстой замял дело и с Монцем, и с ядом, при обыске попросту спалив обличительные письма на свечке. Ах, маменька, смогу ли и я когда нибудь так управляться со своими обожателями?
И герцог, как ни странно, тоже вспомнил Екатерину.
— При таком альянсе наши с вами головы имеют хороший шанс оказаться в кунсткамере. По крайней мере, моя голова, — проговорил он тихим, севшим голосом.
— Ваша старшая супруга очень, очень больна… — Лисавет склонилась к самому уху герцога — пахло от него какой-то горькой парфюмерной отравой — и прошептала: — Вы сами брали у меня взаймы моего Лестока — значит, знаете всё, что знаю я. Мой славный доктор осмотрел вашу муттер и мою тантхен и, вернувшись, ничего не сказал мне, лишь показал три пальца — а это три месяца. А мой Лесток, он не ошибается. Несколько месяцев — и ваша светлость овдовеет наполовину, а если вам повезёт и достанет храбрости, то и совсем. И вашей голове ничего уже не будет угрожать, разве что регентская корона, если такая бывает в природе. И мы с вами тотчас станем очень нужны друг другу — как две части древней химеры. Вы — с реальной вашей властью, и я — со своей наследственной sang royal…
Герцог озадаченно смотрел на неё изнизу вверх с подоконника — подобное развитие событий прежде не приходило ему в голову. В глазах его, как в бухгалтерской книге, уже бежали строки просчитанных прибылей и убытков — и сальдо выходило в его, герцогскую, несомненную пользу.
Лисавет, как когда-то Екатерина — то был любимый её жест — нежными пальцами взяла растерянного герцога за подбородок.
— Я ожидаю милостивого согласия от вашего светлейшего высочества.
— Я не знаю… Я должен подумать, — пробормотал оцепеневший герцог.
Лисавет смотрела в его глаза, чёрные, зеркальные, и думала о том, что мужественная внешность — ни разу не признак мужества, а красавцы и вовсе, как правило — варёная каша.
— Позвольте сказать вашей светлости, что вы невозможная мямля. И тюха, — по-русски произнесла Лисавет без надежды, что герцог её поймёт, и, не удержавшись, всё-таки поцеловала его первая, в эти твердые, красиво очерченные губы.
Все долгие месяцы, пока он просиживал у неё и мямлил, ей очень, очень этого хотелось. И Лисавет притянула его к себе, так, что звякнули его драгоценные ордена и подвески, и заставила ответить на свой поцелуй — кто-то же должен вести в этом танце, и вообще, вот тебе, тётушка, получи и теперь распишись…