— Почивали, теперь в карты изволят играть с её светлостью.
Рада красиво опустила ресницы и откинула голову так, что замерцали алмазные шпильки в напудренных золотом локонах.
— Пожелайте мне удачи, дамы, — почти жалобно попросил герцог. — Видит бог, мне она понадобится.
Он тряхнул волосами, по-лютерански перекрестился перед дверью и, прежде чем шагнуть в покои, сделал лицо, надел на себя приятную, но неживую улыбку. И толкнул дверь.
— Он тебе нравится? — тишайшим шёпотом спросила Нати.
— Но мне дорога моя жизнь, — тоже прошептала Рада. — Пойдём, послушаем.
Они поднялись и неслышно приблизились к ещё качающейся двери.
— Опять у неё, с нею, с Лизкой… От тебя и пахнет её духами, разит, как от мыловарни…
После пущенной крови голос у её величества ослаб и уже не гремел, а скрипел. Дамы у двери переглянулись, и Нати показала Раде изящно сложенный кукиш. Та лишь прижала палец к губам — тише! — но ответа герцога всё равно было не расслышать, так вкрадчиво он говорил. Зато отвешенную ему оплеуху — слышно стало вполне.
— Муттер, всем лучше сделается, если вы позволите вашему покорному рабу оставить двор и отбыть в родовые земли. — В спокойном голосе герцога играло злое торжество. — Я в тягость вам, у вас давно новый пупхен, господин Волынский уже во всём меня заменил, и в политике, и возле вас тоже. Отпустите же вашу наскучившую игрушку. Позвольте мне уехать…
— Сам знаешь, только вперёд ногами, — с таким же злым торжеством ответила и хозяйка. — Бинна, выйди.
Дамы быстро отступили от двери, расселись в кресла с задумчивыми лицами. Дверь распахнулась, и быстрым шагом, почти бегом вышла Бинна Бирон, миниатюрная, с хищным личиком, пронеслась мимо фрейлин, не глядя.
— За шпалеры побежала, подслушивать, — прошептала Нати.
В антикаморе было слышно — как ходят часы, как мышь пищит за печкой, и как шуршит, шевелится и скрипит кровать в покоях.
— Герцог на службе, — вздохнула Рада, переставляя коня на доске — то так, то эдак, и стараясь не слушать шорохи за дверью. — Так цугванг, и так цугванг…
— Он тебе нравится, — не спросила, а констатировала Нати.
— На него слишком длинная очередь. Не хочу затеряться в самом хвосте. И потом, что толку — если он так рвётся уехать…
— Он вовсе не рвётся, это кокетство.
— Нет, Нати. Он и в самом деле мечтает уехать. Говорил: «Я всё бы отдал за возможность побега. За возможность бежать отсюда, пусть не с любимым человеком, хотя бы одному — но уехать».
— Тебе говорил? — быстро спросила Нати.
— Кабы мне. Много мне выйдет чести. Нет, господину Лёвенвольду. В беседке, осенью, после бала старейшин.
Цандер слушал молча, и всё более густая тень ложилась на его лицо. То, что рассказывал шпион из цесаревниных неисправных часов, пахло изменой, и дыбой, и плахой, и неизбежной гибелью его высокого покровителя. Не зря говорят, что отравители чаще всего травятся собственным ядом. Герцога мог теперь погубить его собственный шпион — если разнесёт свои знания дальше.
— Кто ещё был при этом? — тихо спросил Цандер.
— Господин Разумовский, это певчий, который… — начал было шпион.
— Я знаю, господь с ним. Он не побежит к дознавателям — его первого сошлют, за ту грамоту, которой он хвастался. Ваня Шубин с подобной грамотой от её высочества — уже омыл ноги в Охотском море. Женишок морганатический.
Цандер промокнул бумагу, на которой немецкой скорописью запечатлел показания шпиона.
— Ты понимаешь, что сейчас ты это подпишешь — и герцог в наших руках? И мы сможем любую цену называть — за то, чтобы это всё не всплыло? И утром мы с тобою выйдем из этого манежа — в золоте с ног до головы, как обер-гофмаршал Лёвенвольд?
Шпион вспомнил обер-гофмаршала и его знаменитые одеяния, сплошь затканные золотом, и гоготнул.
— Хорошо, что ты пришёл ко мне, а не к герцогу напрямик! Волли просто придушил бы тебя, и всё… — Цандер разгладил лист на барабане и поднялся. — Прошу в седло, мой друг. Поставь свою подпись — и мы с тобою в дамках.
Шпион, осторожно озираясь, уселся в седло. Цандер услужливо подал ему перо и чернильницу и тут же мгновенным движением вытянул из рукава гарроту и накинул бедняге на шею. Чернила брызнули, замарали и барабан, и Цандера, и шпиона — уже покойника. Цандер бережно взял с барабана бумагу — всю в чернильных пятнах — и поднёс к танцующему пламени свечи. Бумага загорелась, шипя — ведь чернила ещё не просохли. Теперь оставалось вызвать подчинённых Волли — чтобы вынесли тело — и засесть за написание ежеутреннего экстракта. Что-то подсказывало Цандеру, что этим утром он если и не уйдёт из манежа весь в золоте, как гофмаршал Лёвенвольд, то хотя бы ощутимо поправит свои финансовые дела.