Лёвенвольд, чьей страстью была генеалогия европейских дворян, прекрасно знал, что никакие они не родственники, и родословные их древа даже не зацепляются ветвями, и Арман всего лишь пленился герцогским титулом претендента на родство. Или подарком. Или же некий умелец столь искусно пририсовал герцога к фамильному бироновскому древу, что маршал Арман сей мистификации наивно поверил.
(А на самом деле фон Бюрены — они и есть фон Бюрены, в окрестностях Могилёва таких сидит целый выводок. И никакие они не французы, обычные ливонские немцы, с дворянством, пожалованным лишь в начале века германским курфюрстом).
Лёвенвольд сдержал смех и продолжил:
— Тёмочка уже перевёл свою записку на немецкий и передал возлюбленному своему патрону.
— Отважный человек, — оценил Остерман.
— Тёма и не подумал, что герцог поймёт, что речь в записке ведётся и о нём тоже. Тёма полагает, его патрон глуп как пробка. Он, как и многие чересчур уж образованные люди, считает всех вокруг дурнее, чем он сам.
— В случае с герцогом он не так и далёк от истины…
— Но Эрик непременно покажет записку мне! — В голосе Лёвенвольда послышалась сдержанная гордость, герцогское имя он выговорил тепло, интимно, с франкофонным ударением на второй слог. — Он во всём со мною советуется. А у меня не так много своего ума, но довольно — твоего. Ты же подскажешь, как мне вывернуть волынскую поэму — чтобы две наших душечки вконец рассорились?
Остерман посмотрел с нежностью на своего друга.
Уже двадцать лет Лёвенвольд называл его — «мой кукловод», и в этом ироничном именовании была доля истины. Когда-то давно они сами так распределили роли — хитрый кукловод и прекрасная марионетка. Один мог задумать интригу, другой в силах был вдохнуть в неё жизнь, сыграть, как пьесу на сцене. Остерман сторонился публичности, он был мизантроп, нелюдим, затворник. А его приятель, ломака-Лёвенвольд — был звезда, игрушка, нарядная кукла, кажущаяся бескостной и покорной марионетка. Но Остерман знал настоящую цену своего драгоценного инструмента. То было оружие, идеальное продолжение направляющей руки, оружие, способное и защитить, и убить.
Остерман частенько вспоминал, как в иезуитской школе монахи заставляют учеников каждое утро поливать вонзённую в землю шпагу — Рене Лёвенвольд всегда напоминал ему такую блистающую наточенную шпагу, но вдруг действительно, логике вопреки, расцветшую благоуханными белыми лилиями.
Их давний союз, пятилепестковой лютеранской розы и пятиконечной люцеферитской звезды, чьи силуэты так нечаянно совпали…
Вице-канцлер проговорил задумчиво:
— Время от времени его светлость воображает себя рабби Бен Бецалелем и вкладывает очередной тетраграмматон в голову очередного глиняного болвана. Он делает этих големов — для борьбы со мною, и мне приходится, скрепя сердце, одного за другим превращать их в прах. Прокурор Маслов, министр Ягужинский, теперь вот этот Тёма — голем, правда, более всего прилагающий усилий — для истребления собственного создателя.
— Жаль, что после смерти Маслова Эрик взял с меня слово дворянина, — вздохнул Лёвенвольд, — что мы не станем более травить ядом его креатуры. Как же проигрался я с Масловым! — Он страдающе завёл глаза. — И всё ты, Хайни. Ты так всё выстроил — что я, наивный ревнивец, поверил и бросился очертя голову спасать — тебя, Эрика, себя, и сам пропал, с этим ядом. А может, ты того и хотел? Чтобы труп лёг между нами?
Остерман грустно улыбнулся, покачал головой — нет.
— Эрик не простил мне Маслова, — глухо и горько сказал Лёвенвольд. — И не простит, наверное. И он завёл себе этого Тёму — так хозяйка, у которой издох кот, заводит себе следующего, точно такого же. И да, Тёме тоже не повредила бы щепотка тофаны, — продолжил он совсем тихим шёпотом.
— Можешь не шептать, здесь нет шпионов, — улыбнулся вице-канцлер, и кресло его качнулось, — а те двое, что есть у меня — читают и по губам. К слову о шпионах, читающих по губам — ты знаешь, Рейнгольд, что некто Плаццен, из раболепства перед русскими именующий себя Плаксиным, использует людей твоих как собственных агентов? Тот Плаксин, который Цандер. Бироновский охранник. Твой лакей Кунерт у него на жаловании, и госпожа Крысина из твоей театральной труппы.