— Друва, доставай! — велел юнгер-дюк, и дядька вынул из-под мышки коробку, раскрыл — на дне лежали несколько попугайчиков, уныло и безвозвратно дохлых. — Таких у тебя ещё не было, Аделинхен! Я сам их убил в папином зимнем саду.
— Ну и дурак! — мрачно определила Оса.
— Ах! — одновременно выдохнули и художница, и дядька, а дядька даже втянул голову в плечи.
Принц растерялся, открыл в изумлении накрашенный рот, но злиться пока не начал.
— Ты что, не мог их, как этих, — показала Оса на клетки с живыми птицами, — тоже в клетках принести?
— Этих принёс папин егерь, — пояснил мальчик, начиная краснеть, — а я хотел сам.
— Так ловил бы силками, мы в Варшаве и ржанку так ловили, и щурку. Ты таких красивых убил, я даже не знала, что такие бывают… Неужели самому не жаль? Мог бы силок поставить — и потом в клетку. Ты их что, пращой?
— Из рогатки, — принц вынул из-за пояса полированную, с золотыми ушками, рогатку и показал. У него на поясе висели ещё и крошечная шпажка, и такой же, словно игрушечный, кнутик, и миниатюрный стилет. — Ты грубила мне, я велю тебя выпороть.
Дядька и художница переглянулись и одновременно охнули — они явно ждали этой фразы.
— Ну и дурак, — мрачно повторила Оса. — Во-первых, дворян не порют. И лучше бы ты велел мне научить тебя ставить силки. Думаешь, мамзель Ксавье приятно будет рисовать дохлятин? Тут печку топят — они через час уже примутся вонять. Там, в вашем зимнем саду, ещё остались такие же — живые?
— Ага, — как во сне, проговорил принц, — полно.
— Так пойдём, наловим. А этих, дохлых, в печку. — Оса вздохнула. — У одной кишки наружу… Как такую рисовать?
Оса и не заметила, что художница и принцев дядька глядят на неё с почти благоговейным ужасом. Девица Ксавье даже прошептала едва слышно:
— Чудо-дитя…
Принц вернул рогатку за пояс, смерил взглядом самоуверенную собеседницу, — он отлично умел смотреть свысока, даже на толстых, выше себя, девчонок, видать, прежде успел натренироваться на придворных, — и проговорил благосклонно:
— Я велю тебе, Анастазия Анна Катарина, обучить нашу светлость охоте с силками. Ведь ты точно умеешь?
— Откуда патрон вас знает?
Хрущов легко сбежал по лесенке вниз, с берега на невский лёд, и изнизу любезно подал доктору руку — у того на скользких ступенях разъехались ноги. Дорогие варшавские подмётки не больно-то годились для русской зимы.
— Так ещё с «Бедности».
«Бедность» была — московская каторжная тюрьма. Асессор понимающе, уважительно крякнул.
На реке был расчищен каток, и по льду катились уже первые отважные и легкомысленные счастливцы. Вокруг катка стояли трибуны и арки из папье-маше и толпились гвардейцы — каток был, по всему судя, не для всех, а придворный. Вот карлики в петушиных платьях высыпали на лёд и тут же картинно повалились друг на друга, словно костяшки домино — готовилось шутейное представление.
Позади катка сверкала и вовсе невиданная штука — высочайшие фигуры изо льда, и вроде бы даже дом ледяной, но только без крыши.
— Что это? — спросил доктор у Хрущова, невозмутимо трусившего к крепости по протоптанной в снегу тропинке. — Неужто замок ледяной?
— Дворец изо льда, проект архитектора Еропкина, — равнодушно пробубнил асессор, — по оригинальной затее князя Татищева и князя Волынского. Инженер — Георгиус Крафт, академик. Публично ругать и смеяться не советую. Двух ругателей сей дуры ледяной вчера пытали у нас на дыбе.
Доктор не понял, за что вдруг можно ругать, или невзлюбить столь забавный ледяной дом, и вслух удивился. Хрущов оглянулся, придерживая на ветру шапку:
— Странное… людям свойственно всё непонятное хулить и ненавидеть.
Доктор поглядел на радугой горящий, как самоцвет, дворец — несомненно красивый. Солнце било в полированные грани, и яркие лучи ходуном ходили над домом ледяным — словно зарево.
— Поспешим в наш собственный замок! — поторопил провожатый.
Впереди вставал зловеще Заячий остров, и шпиль Петропавловский тоже играл в лучах, как наточенная шпага злодея-бретёра.
Доктор Ван Геделе запомнил московскую «Бедность» — угрюмую, пустынную. В «Бедности» ему всё мерещились отрубленные головы на острых кольях ограды, словно в ведьмином замке. А эта тюрьма, Петропавловская, оставляла впечатление то ли курятника, то ли постоялого двора. Сразу за воротами разгружали подводу с дровами, во взрытом снегу обильно рассыпаны были конские яблоки, пахло луковой похлёбкой, хаотически бегали собаки и куры, и гвардейцы, обнявшись, гортанно гоготали на крыльце. Вся внешняя суровая строгость зловещего здания разом стёрлась, как меловые пометы с катрана. Какое уж тут злодейское обаяние, когда баба, переваливаясь, бежит через двор с ведром дымящегося арестантского варева, и две собаки спешат за нею следом, подобострастно повизгивая?