— Господа, прошу в карету! — позвал инженер.
Карета (одно название!), лёгкие саночки, в которые впряглись трое дюжих рабочих — предназначалась, чтобы в тепле и комфорте объезжать строительные угодья.
Волынский уселся первым, Крафт сел напротив, Лёвенвольд пристроился возле архитектора, запахнув в мех свои кукольные туфельки, инженер прыгнул на запятки. Рабочие бодро побежали, саночки заскользили по льду.
Крафт раскрыл чертежи:
— Здесь, — указал он рукой в тёплой перчатке, — будут стоять два дельфина, плюющие горящей нефтью. Перед домом планируем поставить шесть пушек, стреляющих ледяными ядрами. Фундамент и стены едва начали закладывать. Лёд молодой, прогибался, пришлось укреплять.
— Как укрепляли? — спросил Волынский, и тут же игривое воображение выдало картину, как молодой лёд даёт трещину, санки с бульканьем идут под воду и министр торжественно тонет в компании противного Лёвольда.
— Налили воды, она замерзла, лёд окреп, — разъяснил Крафт.
Глаза его покраснели, нос был синий от холода.
— Хлебни, архитектор, — Волынский протянул ему фляжку, тот отхлебнул, предложил Лёвенвольду, гофмаршал скроил брезгливую рожу. Лицо его было белым и бархатно-яично-гладким — особенно в сравнении с красным обветренным лицом Крафта — лишь тёмные глаза лихорадочно болезненно блестели.
«И только глаза его дивно сверкали… Интересно, какая у него станет физиономия без пудры, если его умыть?» — подумал Волынский.
— А позади дома планируем поставить слона, — продолжал Крафт, возвращая фляжку после прощального глотка. — Слон обещает трубить и также извергать пламя. Чертёж слона ваше высокопревосходительство может наблюдать на листе три.
Волынский открыл лист три и оценил слона. Лёвенвольд — такое же высокопревосходительство, согласно табели о рангах — вытянул шею и тоже посмотрел, правда, он-то видел слона вверх ногами.
— А пламя из слона не растопит лёд? — спросил любознательный гофмаршал.
— Отнюдь, — отвечал архитектор, — конструкция этого не позволит.
Саночки замерли напротив еле намеченных пирамид.
— Это будут врата, — поведал Крафт. — Смотрите лист четвёртый.
Лёвенвольд вытащил из муфты табакерку, дважды вдохнул табак (жадина, не предложив никому ничего!) и уставился на Волынского горящими подведёнными глазами, словно что-то хотел спросить, да не решался. Так и не решился, отвёл взгляд и зарылся носом в пушистую муфту. Полозья подпрыгивали, и хвостики муфты магнетически дрожали…
Санки вернулись к месту своего отправления, остановились, рабочие побросали сбрую, и Крафт провозгласил:
— Мы закончили нашу маленькую экскурсию. С чертежами господин обер-егермейстер и господин обер-гофмаршал смогут ознакомиться подробно уже в более тёплом месте.
— Благодарю, Георги!
Волынский свернул чертежи и шагнул на снег.
— Пропала муфта! — Лёвенвольд сидел в санках и в растерянности прижимал к носу кружевной платок, сочно пропитанный кровью. Изрядно облитая красным муфта валялась рядом на снегу. — Так бывает, сегодня слишком уж солнечный день…
Архитектор протянул ему чистый платок, и Лёвенвольд отбросил свой, кровавый, в сугроб.
— Спасибо, Жорж, — проговорил он по-немецки, — мне чертежи не нужны, я ничего в них не смыслю.
— Как же ты чинишь фонтаны? — не утерпел Волынский.
— Как придётся…
Лёвенвольд выбрался из саночек, всё ещё пряча нос в розовое от крови кружево.
Волынский неотрывно смотрел на него из-под густых бровей. Взгляд его был — живой, огнём написанный вопрос:
«Зачем ты здесь?»
И Лёвенвольд серебристо рассмеялся — улыбка сверкнула из-за кровавого платка — и почти пропел по-немецки:
— Артемий, я боюсь спросить — ты ведь знаешь мой нерешительный, робкий характер… Но скажи, ты ведь уже дарил герцогу своих… пупхенов?
— Пупхенов? Нашему герцогу? — переспросил Волынский. — Ты что, рехнулся, гофмаршал? С чего?
— Ах, забудь. Прощайте, господа!..
Лёвенвольд принял протянутую руку лакея и легко взлетел по деревянной лесенке на набережную, стуча по льду каблуками золотых туфелек, словно оленёнок копытцами.
— Какой изящный молодой человек! — с симпатией произнёс Крафт. — Не думал, что господин обер-гофмаршал интересуется строительством.
— Господин гофмаршал не интересуется строительством, — мрачно отвечал Волынский, — господина гофмаршала интересует нечто совершенно иное. И он совсем не молод, ему уж сорок два года.