Ведо́мый сыновней тоской, не укрощенной и уколом «Большого барьерного рифа», Курнопай не допускал, что не уймет Каскиной ненависти к отцу. Столь полярной перемены не допускало в женщине домовитого типа душеведение Ганса Магмейстера. В подобных случаях он предлагал воздействовать не укоротом, а вкрадчивой, для блезиру покорной настоятельностью.
— Пусть останется на чуть-чуть, ма.
— Остаться на чуть-чуть… — Она умеряла себя. Сын явно пресек ее нравность, не желавшую скатываться к неприличию. — Ты знаешь, кто с кем оставался на чуть-чуть до введения сексрелигии?
— Откуда мне знать?
— Взрослый стал.
— В чем взрослый, в чем и младенец.
— Я про Чернозуба. Думаешь, мне не известно, какую он пилюлю преподнес державе. Подрыватель сержантского строя хуже предателя. Полез в политики, в вожди. Не с его выставкой. Никто за ним не потянется. Из-за зубов одних отвернутся.
— Не отвернулись.
— Тебе откуда известно?
— Я только что был на смолоцианистом.
— На поруки выпросил смутьяна?
— Не потребовалось.
— Зря взял на поруки. Воспользовался отношением Болт Бух Грея. Чернозуб подвел себя под термонаган. При Главправе от него и пепла бы не осталось. За пять лет почти все перевоспитались. Чернозуб как па́стился на Главправа, так па́стится на главсержа. Все условия: трудись ради Самии.
— Спешишь, ма?
— Четыреста касок надо додавить.
— Ну их. Из-за твоего пророчества: «Каски были, каски останутся», — Самия только и способна быть страной отчаяния.
— Ты стакнулся с ним? Изменил САМОМУ, главсержу, присяге?
— Стакнулся.
— Бунтовщики, изменники, прочь!
— Стакнулся со всеми: с папой, с Болт Бух Греем, с великим САМИМ.
— Тебе отец дороже…
— Мужская солидарность, ма. По этой же самой причине мы возьмем тебя на содержание. Детям будешь отдавать душу.
— Ими без меня занимаются.
— И плохо. У меня души бы не было без папы, без тебя, без бабушки Лемурихи.
— Что там душа? Труд — моя родина, мораль, судьба. Без детей можно обойтись. Ты был — и достаточно. Уматывайте. Еще четыреста касок.
— Будь прокляты они, ма.
— Не проклинай. На валюту идут. Самим пригодятся.
— Хочу повидать братьев, ма.
— Курнопа, ты отступник. Ладно, ты наведайся к братьям. Чернозуба к ним не подпускай.
Ковылко переминался с пятки на пятку. Сожаление в его глазах сменила оскорбленность.
— Зачем не подпускать?
— Теперь раскрылось! — закричала Каска. — Ненависть заставила Чернозуба поднять бунт. Свел счеты с главсержем. Все равно САМ не позволит затронуть моего Болт Бух Грея. Люблю.
Мчалась Каска в гору бешеней самых выносливых гонщиков. И стремилось в будущее ее клиновидное от немыслимой истомы лицо.
Брели между штампами поникло. Никуда бы лучше не идти: рухнуть и умереть. Скорбно качал смоляной головой Ковылко. Плакал головорез номер один к удивлению штамповщиц, они считали его бессердечным.
К детскому дворцу шли стеклянной галереей. Арками изгибались от стены к стене лиловые глицинии. За исключением дней, когда находились в джунглях на термитных стрельбах, Курнопай не видел не то что цветов — травки. Теоретики воинского воспитания рекомендовали истреблять на территориях училищ любую растительность, вплоть до мхов. Считалось, что она, пробуждая в курсантах лирические эмоции, вместо цементирования характера разжижает его.
Хотя больше полумесяца провел на побережье, тоска о природе саднила в сердце. Грозди, родниковый аромат глициний сбили потерянность Курнопая. Он бросился к цветопаду. Сунуть в цветопад лицо, надышаться до забвения. Перед этим мигом он вдруг подумал: «К чему надежды, если распад материнства?»
Собственное несовершенство человека, точно крик в каньоне, почти всегда пробуждает эхо. Несовершенство отзывается в нем завистью, обидой на себя, ущемленностью, унижением, поиском ложного оправдания, местью.
Ковылко был полон гордости за сына, достигшего бескровным путем принятия требований смолоцианщиков, захотелось и ему внушить Курнопаю, что отец у него тоже не лыком шит.
В начале антисонинового периода, когда завод перенесли на загородную площадку и понастроили вокруг новые цеха для видоизменения производственных результатов, нагрянул к ним держправ Болт Бух Грей.