В поспешных и резких шагах Курнопая ей примнилась опасность. Хотели его схватить, отбился, спешит сюда, выручить, спасет.
Фэйхоа была в зале. Собралась примоститься в тронное кресло, чтобы подумать, как оттащить Курнопая от поиска всеразрешающей справедливости. Благородство в таком пике, точно падающий самолет: надо вскинуть и выровнять и вести до посадки. Ой, не вырвать его из пике.
Ты страдай и стремись, но стремись к достижимому. Недостигнутость есть, и была и пребудет вовеки, иначе не жизнь, а бесцельность. И священное нетерпение ожидает лишь крах. Гибнешь сам и для тех разверзаешь пропасти, кто в твое нетерпенье уверовал. Так и втравишь в погибель народы. А, казалось бы, высшая совесть стоит за тобой. Ну и что? Пусть и высшая совесть. Чем идея верней, благородней, тем непредвиденней, даже самоубийственней результат, коль в начале своем начинен нетерпеньем.
Полетела она над зеркальным паркетом. Удивилась: ничего не стряслось! Он, смятенный ее тревогой, обиделся за правителя, мол, зачем же ему устранять самых верных соратников?
— Устраняют за верность. За неверность лелеют.
— Не всегда. Не везде.
Фэйхоа покивала. Он прав. Но она изучала господство. В истоках, уводящих в эпохи, где не хитрили в охоте на зверя и не было суеверий, тогда первенствовал истинно первый. Но править не правил. И не было подчиненья: совместность, которая возникала из непобуждаемых обязательств и возникающих дел и условий.
— Почему стали хуже? — спросил. — Ведь должны были лучше…
— В чем-то лучше. Пытливость, открытья. Орган в кафедральном соборе… Природа, ну, ветер, шумы листвы, пение птиц… Природная музыка не в силах затмить рукотворные звуки органа! В чем-то во многом стали хуже до жути. Лагери смерти. Шпионство в исконной среде. Ты патриот, но и ты надзираем. Вспомни училище, курс на три «Б».
— Фэ, погоди. Антисонин…
— В том же ряду, как ядерные бомбы и бинарные боеголовки кассетного типа, способные распылить Землю в комету или вывести все живое.
— Я хочу уколоться. Надоела маета. Анемия рассудка — вот что дает спокойствие.
— Привык к условиям безмыслия? Я-то ликовала. Есть время помыслить, и ничья воля не будет торпедировать наш мозг. Бедный мой справедливец, и у тебя запуганное сознание.
— Где антисонин?
— Ты разлюбил меня.
— Не то, Фэ. Не то, моя аравийка, китаянка, семитка, англоиндийка, алеутка, зондская женщина…
— То, мой единственный мужчина. Кто дышит страданиями народа, у того убывает любовь к любимой.
— Может, меня не устраивает моногамия?
— Скрытничаешь, раз шутишь.
— Я сам не знаю всего о себе. Фэ, поищи антисонин.
— Ты измотан стрессами. Мы победили. Болт Бух Грей еще щадит нас. Услыхала, как ты всаживаешь в паркет каблуки, простилась с жизнью. Убийцы присланы, ты отбился, дабы защитить свою жену.
— Пока цел, завсегда спасу.
— Как посвятил Киву Аву Чел, моногамия тебя не устраивает. Ну и ну, равенство?
— Фэ, ты тонкая женщина.
— По-вашему, по-солдатски, фигуристая.
— Я о внутреннем чутье.
— Случай не требует внутреннего чутья. У Кивы Авы Чел выразительные губы. У бабушки Лемурихи красноречивые жесты. Кстати, замужество Кивы Авы Чел было предрешено. Болт Бух Грей, ты знаешь, небезразличен к ней, но он спокойненько отфутболил бы ее любимцу САМОГО, когда бы его политическая хитромудрость потребовала этого. Жениться на дочке своих врагов? Неслыханное благородство! Растрогает и купит сердца всех слоев общества, в первую очередь — простонародье. Бабушка Лемуриха недаром исповедует культ правителей в большей мере, чем культ САМОГО.
Курнопаю было сложно разговаривать с Фэйхоа. Она почти не узнает его и волнуется, как бы в отходе от самого себя он не преступил надежные границы обоюдности.
Еще трудней давалась ему униженность Фэйхоа. По-прежнему он любил ее, но недовольство переменами гнетуще отразилось на его чувстве. Он не дотрагивался до нее. Едва Фэйхоа начинала ласкаться к нему, вопреки сдержанности (сдержанность она привыкла превозмогать и стала поклоняться ей как одной из основ человеческой чистоты), он отрезвлял ее непроизвольность:
— Не надо.
Фэйхоа затаивалась, в обиде сникала. Курнопай переставал ощущать ее телесное и психологическое присутствие и горевал, когда она пухово, как мышка, выскальзывала в коридор и неприкаянно бродила по вилле.
Проверяя, тут ли она, он подавал голос.
— Фэ?
Она не отзывалась, но сразу, будто предрассветным ветерком, повеивало ее сенсорным электричеством. Замирая, она ждет, а его хватает только на тревогу.